Как редакция «Дистопии» искала Бога на дне стакана

Это все о человеческом коварстве. А началось с того, что психиатр строго-настрого запретил мне употреблять алкоголь, пока не пропью курс. Зачем запрещал – неясно, ведь я же сумасшедший, а значит – обязательно сделаю все наоборот. Затем, помню, с каждой заглоченной пилюлей – наживкой яви – человеческое во мне сходило на нет, а тут еще кризис веры настиг. Чрезвычайный эпизод случился в жизни, и не перескажешь. Я пожаловался Кафу, а он выслал мне денег на скоростной поезд до Москвы. Приезжай, пишет, я знаю, где твой бог – осел в одном из столичных баров и ждет тебя, неприкаянного.

Жилистый, истатуированный, хмурый, с бородой а-ля Том Харди и изрядными бровями, Никита Каф – женатик и неисправимый домосед. Почему он избрал для меня такой разгульно-тернистый путь к вере – тайна-минутка. Писал, мол, чтобы обкатать «барный режим», но загулы эти, как следует из вышеозначенного, совершенно не в его характере. Тогда я решил, что он латентный алкоголик или вполне открытый мазохист, и в общем-то чихать – он платит, а я паразит по натуре.

Мы встретились впервые. Я заготовил шутку с рукопожатием, чтобы произвести впечатление, но забыл ее разыграть. В такси Никита нехотя показывает мне портрет Кафки выше запястья и божий перст над кадыком, а капитан тем временем выруливает на Пятницкую улицу, где стоит «Джон Донн» – первый пункт нашей программы.

---

«ДЖОН ДОНН»

15:58

Я: А это что за дозиметр?

КАФ: Диктофон.

Я: Так, диктофон, фотоаппарат, а еще ты знаешь, что мне категорически нельзя спиртное. Что за мутки?

КАФ: Ты напишешь репортаж для «Дистопии». Или думал, все так просто?

Я: Да! Действительно. Я был о тебе лучшего мнения. А ничего, что я болен?

КАФ: Воспалением эго? Его-то мы сейчас и пролечим. Есть на чем писать?

Я: Нет. Я как-то не планировал.

КАФ: Ничего. С наступающим.

Он достает из-за пазухи записную книжку и черную шариковую ручку.

КАФ: Пиши.

Я: А если откажусь?

16:09

И вот я пишу. Предысторию вы уже знаете – с нее я начал. Теперь докладываю обстановку.

Человекообразный Джон Донн – четырехсотлетний английский поэт, проповедник и метафизик, несколько стихов которого переложил на русский Иосиф Бродский (ищите «Прощание, запрещающее грусть»).

Локальный «Джон Донн» – паб в темных оттенках солода, от поэта унаследовавший национальный колорит и имя. Во всем прочем пивная рассчитана на футбольных фанатов; инвентарь соответствующий – на стенах символики популярных клубов, фотографии со знаковых матчей и расписание будущих. Вход торчит в проулке бежевым выступом. На скромном первом этаже нас встретила одинокая барная стойка и приметная лестница, а вот второй оказался значительно шире. Сели в углу. Разделись в неспешном темпе «Streets of Love» Роллингов. Официант принес меню.

Итак, мы здесь. Потягиваем крафтовый сидр (взяли наугад, и сразу вещь что надо). Подо мной шаткий стул, пикантно раскачивающий задницу; надо мной белый потолок с доминирующим бордовым узором, а напротив меня Никита Каф. Под своим «Рибоком» он весь расписной, а значит – имеет нечто общее с узорчатым потолком (мог совпасть эскиз). Сейчас он щелкает все подряд.

Я: Твой аппарат?

КАФ: Алехина. 

Я: Давай я тебя сниму.

КАФ: Я сам.

Если хотите знать, как выглядит Мефистофель в XXI веке, пожалуйста:

16:16

Я: Там в туалете стены оклеены газеткой Sun за 2014 год.

КАФ: Там ей и место.

Я: Не сфотографируешь?

КАФ: Потом.

Замечаю под самым потолком эстампы из коллекции мистера Панча. 

Я: Слушай, а какая тема-то у репортажа? Алко-трип? Будем сервис оценивать или что?

КАФ: Нет. Будем искать сакральные смыслы.

Я: Где? На дне рюмки?

КАФ: Это вопрос?

Я: Ясно. Не уверен я, конечно, в целесообразности таких духовных практик.

КАФ: Мы только начали, а у меня уже такое впечатление, что я свою бабушку вывел покутить. Пиши и все. Только метафорами особо не в**бывайся.

Я: Так точно, шеф.

Таким образом мы, два антонима священнику-иезуиту, оказываемся в эпицентре паломничества по несвятым местам третьего Рима. Ужремся и да уверуем. А что касается текста – он должен быть традиционным, как миссионерская поза, как хохлома, как приоритет духовного над материальным.

16:28

Отведенный нам век – фитиль. Спиртное горит и жжет его с двух концов – прошлое вдруг вылетает из головы, а будущее попросту убывает. Но зачем пить – так вопрос не стоит. Это у всех по-разному бывает.

Иногда человек пропащ – такой или угодил в капкан недоброжелателя, или время с местом у него не клеится – и пьет ввиду того, что проблемы эти не так страшны, как похмелье, которое ему обеспечено.

Иногда празднует, но даты как таковой для счастья ему недостаточно, и он пьет, чтоб лицом быть под стать календарному числу.

Иногда ослаб, едва не заглох на полпути, а водка ему, что горючее, крутит поршни.

Если выбирать между этими тремя предлогами, сегодня я держусь второго. На праздниках заливаются, пока не уверуют в счастье по требованию, а я буду пить, пока не уверую в бога. Общеизвестно следующее: чтобы допиться до нимба над головой, спиртного нужно много, очень много, страшно много, невообразимо много и еще чуть-чуть. 

Кроме нас в пабе два человека, не считая персонала. Записывать не за кем. Дозаправляюсь пинтой пива, наблюдая сцену в окне соседнего дома: женщина помоложе охаживает женщину потучнее в захламленной комнате с будто бы голыми стенами, одну из которых занимает метровая фоторепродукция. Обожаю бытовое порно. В эту секунду мой затылок выражает страсть. Никита ловит момент.

 

16:41

Перед тем как сесть в убер, мы берем в продуктовом бутылку сухого «Тини Россо» на случай, если куда не успеем. Следующий бар на Лубянке.

Я: (судорожно роюсь в рюкзаке) Кажется, я забыл дома Спазган!

КАФ: Голова болит?

Я: Постоянно, а от переутомления с дороги – мочи нет.  

КАФ: Расслабься. По пути поищем аптеку. 

Стемнело. Когда мы проезжаем Кремль, боль становится невыносимой, а раздражение сменяется апатичной вялостью, и пока в уме я припоминаю мощнейшие анальгетики, отпускаемые без рецепта, глаза перебирают проносящиеся мимо кирпичи моей воплощенной, краснокаменной мигрени. Стена кончается, а дальше люди с автоматами, рестораны с однотипными фрустрирующими названиями, вроде «Страна, которой нет» и «Рыбы нет» и анимированные окна лубянского ЦДМ.

У мигрени много лиц, но это – самое болезнетворное:

17:03

Водитель высаживает нас в пробке за две полосы от пешеходной зоны. Занимательная все-таки в центре Москвы инфраструктура: в одном небольшом доме может располагаться до полутора десятков кафе, а на три квартала подряд не приходится ни одного аптечного пункта. Это своего рода фильтр – больным, хромым, косым и грустным нет места среди прожигающих молодость и премиальные. Уж не знаю, что мы забыли в этом районе. Где нет фармацевтики, бога нет и подавно.

---

«РАЗВЕДКА»

17:16

Уютно там, наверно:

Слева навалены мешки с песком, справа – лестница, два пролета вниз, гардероб и сурового вида гардеробщик в тройке. Местечко одиозное, но таков замысел. Здесь, среди безмерного нагромождения атрибутики, так или иначе связанной с разведывательной деятельностью стран Советского Союза, шуршит ксивой призрак недоверчивого коммунизма. Клиентуру он не пугает – народу полно. Все незанятые столики в поле зрения радируют табличками: «Резерв». В противоположном конце помещения длинный стол (или ряд столов) – у кого-то корпоратив.

В последний раз, когда я был в питейном заведении – то была провинциальная рюмочная – на моих глазах сцепились двое забияк, и один в порыве немилости откусил другому нос, после чего пустился в бега, не сподобившись даже сплюнуть выдающуюся часть профиля своего оппонента. Приехал наряд. Криминалисты, не мудрствуя, сняли с надкушенного пострадавшего слепок прикуса изувера, а затем все дружно пошли его искать по близпролегающим канавам, пока он из истязателя не переквалифицировался в каннибала.

Зрительно «Разведка» напоминает мне ту рюмочную. Думаю, зубастым контингентом, поскольку кутежом здесь и не пахнет – тихо люди выпивают. Другое дело, что среди них можно обнаружить чиновников из небезызвестного здания неподалеку; при форме и без, громко представляющихся по должности с целью отстоять плато, уже зарезервированное кем-то потактичней. Нас с Кафом бойкий официант усадил за высокий столик для двоих у самой уборной.

Я: Пахнет же рыбкой соленой!

КАФ: Издеваешься?

На прилежащей стене – политическая карта мира в масштабе 1 к 20 000 000. Мне она кажется для такого соотношения слишком маленькой, но, скорее всего, дело не в ней, а в заразительно высокомерной московской нумерологии.

17:22

Никита взял завернутую в бумагу для выпечки чиабатту с курицей под соусом Терияки и пустой американо, а я – «Самоцветный тоник», поданный в не самом аутентичном для «розового» пойла граненом стакане и обошедшийся всего в рубль (акция по карте Рокетбанка). В меню глаз цепляется за ряд коктейлей, запатентованных Венедиктом Ерофеевым, а именно – «Поцелуй тети Клавы», «Сучий потрох» и «Слезу комсомолки». Рецепты не так радикальны, как исходники в поэме (нет в их составе, например, лака для ногтей, денатурата и парфюма – его дублируют ароматически эквивалентные настойки). Заказываю сверху «Слезу». Люблю запахи лаванды. Не выпью, так посижу-понюхаю.  

17:28

На пьянке все в добровольном порядке немного отравлены, однако самоубийственный ритуал тем и пленителен, что губителен, не говоря про в лучшем смысле слова возмутительные свойства спирта. К шампанскому, бутылка которого стоит пятьсот евро, совсем не хочется прикладывать глагол «травиться», но таков уж механизм горючки. И да – всуе, распивая какой-нибудь Armand de Brignac, говорить этого не стоит, чтобы не прослыть занудой.

Мигрень не уходит, а с ней мне недостает сил идти к стойке и заводить светские беседы (этот диктофон еще – его никак не спрячешь), поэтому сижу и слушаю пьяную полифонию.

ТОЛСТЫЙ: Чтоб пить, на хлебах уже экономлю. Живу от рюмки к рюмке – веришь-нет? – а между ними тухну.

ТОНКИЙ: Так это тебя от трупных газов так расперло?

СТАРЫЙ: Когда я был мальчишкой, люди умирали в достойном возрасте – с прямой спиной, при уме и крепкой памяти, а сегодня обленилась костлявая – все не приберет, откладывает. Ты скажи, на что я похож?

МОЛОДОЙ: На экспонат музея, дедушка. 

БОЛЕЗНЕННАЯ: Мне аж сплохело. И как ему довериться теперь? Кардиохирург, а в приемной иконка висит!

ШУМНЫЙ: Сидит на шее, жаба, и господом междометничает. «Господи-господи» через слово. Можно подумать, молится амфибия тупая!

СОЧУВСТВУЮЩИЙ: Вот даже и не знаю, что там в таких ситуациях говорится.

ОВДОВЕВШАЯ: А ничего не говорится. Молча-молча.

ОБДЕЛЕННЫЙ: Бар – как жизнь. Входишь, а все столики заняты.

СЛУЖИВЫЙ: Во! Попробуй еще раз. Если гости расхохочутся, организуем тебе сцену.

УЧЕНЫЙ: Да, я знаю, как это работает.

УМНЫЙ: Так расскажи.

ГЛУПЫЙ: Только попонятнее, как Докинз.

ЗОРКИЙ: О, гляди! Чуть не упал. Второй раз уже. Хорош ловкач!

БОГАТЫЙ: Ну, он официант. Куда ему падать?

Как в исповедальне. Не вмешиваюсь, но слышу вас и все вам прощаю. Аминь.

17:41

В сортире над головой жужжит рой камер. Шутка в стиле, но смешного мало. Человек я застенчивый, а потому давить желтую слезу прилюдно не могу и не умею. Особенности психологии.

17:44   

Мужчина по соседству закатывает сцену официанту, предложившему ему бесплатный напиток к заказу. Он-де закодирован. Его ранило это предложение. Я тем временем с легкостью представляю члена клуба анонимных алкоголиков, ведущего себя как православная активистка – до дрожи оскорбленного глупой шуткой про запой и демонстративно жгущего книги Чарльза Буковски на Манежке. Просто его время еще не пришло, и слава джину.

17:50

Вот-вот заморосит снег. Безнадежно. В России такая метеорологическая обстановка, что, как ни пиши трактирную историю, выйдет непременно тоскливо и слякотно. Хорошо хоть стемнело. Тусклый рубин пасмурной ночи здесь посветлее дня иного будет.

17:56

Не знаю, где в Москве Бог, но его поданные водят убер: наш шофер только что пришвартовался к обочине, чтобы угостить меня Темпалгином.  

---

«ЮНОСТЬ»

18:19

На входе девушка спрашивает, зарезервирован ли на нас столик, на что мы качаем головой, одной на двоих.

ДЕВУШКА: Ничего, я могу посадить вас за стойку.

И нас раздели, хотя не очень-то и хотелось.

18:24

Кое-как влезаем в седла. Мамзель по правую руку, предположительно хостес (профессиональная доилка-раскрепощалка, если по-русски), пытается нас раскусить, но сходу ломает зубы.

ХОСТЕС: Ой, а это что такое?

Я: Диктофон.

ХОСТЕС: Что это?

КАФ: Диктофон.

Я: Работка.

КАФ: Память плохая.

Я: А я еще и с глушиной.

КАФ: Может, серные пробки?

Я: Может и пробки.

Она медленно, точно сапер, отворачивается и сдает мундир. Зудит, однако, вероятность того, что это всего лишь посетительница, перед которой мы выставили себя распоследними дурилами.

18:33

Известно по школьной программе: чтобы в Петербурге наверняка обрести веру, хорошо бы убить пожилую женщину, ее внезапно нагрянувшую родственницу, а потом программно терзаться ночами и дружить с проституткой. Ритуал многосложный, кроме того – противозаконный. Каф предложил мне альтернативу; да, нездоровую, но именно поэтому я не усмотрел подвоха.

КАФ: Чего остановился?

Я бы понаписал о замшелых, прокуренных притонах, в которых рюмки липнут к грязным стойкам, но тут – сплошная лирика, слишком стерильно для прозы. Прямо-таки не знаю, как соскоблить весь этот глянец. «Юность» – это не бар, а спиртосодержащее кафе в Последнем переулке. Подпол, логос стен в неоне, плитка на полу и на стойке. Есть еще второй этаж, но там нет мест. В метре от нас сидит литературный критик Николай Александров. Большой человек.

КАФ: Возьми импровизированное интервью.

Я: Не, я не готов. Хватит нам и небольшого камео.

Голова уже не болит, замечаю и глотаю шот «Чики-пуки» – лимончелло под чем-то убийственно сладким.

18:55

19:10

Деньги прячу ближе к сердцу, как Митя Карамазов:

Я всего-то понадеялся найти свою религию до закрытия баров. Макгаффин этого вечера, она всегда на паб впереди. Я сдаюсь. Откупориваю ключом припасенное красненькое, и мы идем куда угодно, но не на четвертый круг. Хватит. Искомое, как говорится, любит троицу, и поэтому этот переулок – Последний во всех смыслах. 

Пьяный вдрызг, я бы мог стилизовать рукопись под свое состояние, но не хочу его опошлять. Спустя сто грамм письмо даром сведет судорогой, а еще через триста – саму пишущую руку. На диктофоне уже порядком вещей, которые будет стыдно выслушивать поутру. Это только кажется, будто выпитое учит рассудок сальсе; на самом деле оно всего-то сбавляет темп, и ты лучшие видишь движения. Поначалу.

19:20

Встречный забулдыга вежливо спрашивает сигарету, а я так размяк, что забыл слова отказа.

Сотворение Адама: 

Я: А мелочишки не спросишь? Ужрался уже что ли?

ПОПРОШАЙКА: Не! Это на днях взял в этом самом… в «Дикси» взял со скидкой пять литров крепленого – по сорок рублей за бутылку, понял? – всосал залпом, и досель шатает. А вообще, конечно, алкашка – чмо! (смеется) Во градусах ведь ничего святого нет.

Таков он – взгляните – выкупленный за сигарету, сакральный смысл. Лаконичен и непротиворечив.

---

А дальше шум ветра, машин, светофоров, ТЦ, иногда – обрывки слов. Потом кто-то громко рыгнул в микрофон, и запись оборвалась. Проснулся на рассвете в плацкартном вагоне с больной головой, печенью, совестью. Попытался сесть, но тут по-черному свело нутро от подбородка до мошонки. Решил не рисковать и лег, как лежал. Минуя волю, выступили слезы – так тело сказало, что бодун на сделку не пойдет. Завидев жалкое положение поэта, молодая женщина, полулежавшая на соседней кушетке, с презрением выстрелила двустволкой глаз прямиком мне в сердце. Уж эта Минерва меня точно не вылечит, подумал я, отвернулся к стенке и тихонечко взмолился богу.