Фрагменты книги «Лучшее из Майлза», издательского проекта «ДодоПресс»
О книгоиздании
Вы все знакомы с жульничеством под названием «издание ограниченным тиражом». Вот пишете вы невразумительные стихи (с чего бы, скажите на милость, вам их не писать?), спроса на которые немного или никакого, но вы делаете вид, что спрос огромен, и удовлетворение его необходимо дозировать. Будет напечатано всего 300 экземпляров, говорите вы, после чего набор необратимо рассыплют. И пусть ценители и библиофилы рвут друг друга на части за честь и славу ухватить экземплярчик. Три сотни тиража, из которых этот — №4312. Замусоленная вручную охламоновая бумага, переплет — с индиго и измельченными беличьими пальчиками, не говоря уже о «Кампайле Перпетуе» 12 кегля, отлитом специально по случаю. Полное, несокращенное и положительно без изъятий. Тридцать пять шиллингов за штуку — и это в мясо, в кровь и в смертельную бледность выгодная цена.
Так вот, я решил развить эту тему чуть дальше. Желаю с почтением объявить грядущее издание моих стихов, именуемое «Презрение к Тельцу». Мы договорились выполнить его «Каслоном», восьмой кегль, на курвощипной бумаге в переплете из пурпурного вельвета. Но вот в чем хитрость. Набор уничтожат в тот же миг, как отольют, И НИ ЕДИНОГО ЭКЗЕМПЛЯРА НАПЕЧАТАНО НЕ БУДЕТ. Ни при каких обстоятельствах служащим компании не разрешается выносить даже самые сырые гранки. Издание будет настолько ограниченным в тираже, что и тысячей фунтов за экземпляр его не укупишь. Вот что в моем понимании эксклюзив.
Цена будет пять шиллингов. Прошу вас, не позорьте себя вопросом, что вы за эти деньги получите. Ничего, что можно увидеть или пощупать, — даже чека. Но вы удостоитесь чести участвовать в одном из самых далеко идущих экспериментов, какие когда-либо случались в моей литературной мастерской.
О писательстве
Патология литературы, если можно так выразиться, — вот что есть предмет исследования для человека с образованием и интеллектом. Что подталкивает здравомыслящего безобидного человека писать? Если исходить из того, что «писать» означает механически умножать коммуникацию (в некоторых случаях это очень сильное допущение, в особенности когда пишут книгу о крестьянах и на ирландском), какое бурное дрожжевое извержение самовлюбленности движет человеком в его обращении ко множеству людей, с которыми он не знаком и кому может быть неприятно, что им допекают его «мыслями»? Они не обязаны это читать, скажете вы. Но читают же. Это, разумеется, еще более жестокий невроз, нуждающийся в исследовании. Слепой позыв читать, жажда печатного слова — хворь эта столь глубоко въелась в современные умы, что едва ли подлежит устранению. Люди винят в этом обязательное образование и лорда Нортклиффа. Писателя можно систематически одергивать, его «работу» можно высмеять, а если ничего не помогает, можно (прибегнуть) к современному средству, известному как «ликвидация интеллектуалов». Но что поделаешь с пассивным рабом привычки читать? Совершенно ничего.
Представьте средний день среднего человека со средним образованием. Не успевает он открыть глаза, как сразу усваивает ту самую чрезвычайно безвкусную трагическую историю, какие обнаруживаются ежеутренне на циферблатах наручных часов. Опять опоздал. Едва спустился из спальни, как распахивает (с тем безусловно жалким самозабвением человека, знающего, что он пропал) эту серую скрижаль вранья — газету. Свой словесный наркотик он впивает в молчании, уделяя пять процентов внимания делу употребления пищи. Супруга его угробила зрение, пытаясь читать ту же газету через стол, и потому ему приходится оставлять прессу дома и отправляться на работу. По пути наш герой нервничает, движения его нерешительны: его ненадолго разлучили с наркотиком. Заметим, как лихорадочно разглядывает он рекламные объявления, на которые взирал двадцать лет кряду, как пристально вникает в книги и газеты соседей по автобусу, с каким интересом изучает свой автобусный билетик и даже предпринимает пугающую попытку прочитать, что написано на бирке перчатки, которую держит в руке служитель культа через два сиденья впереди от него. Показания с наручных часов давно сняты, и предмет сей презрен.
Наконец добрался до конторы. Ура! Тысячи документов — книг, бумаг, писем, календарей, дневников, угроз суда, записок от приставов. Рукописное, машинописное, ОТПЕЧАТАННОЕ! Вакханалия близорукого упоения! Вспомним бесчисленные миллионы, просиживающие дни напролет в конторах по всему миру, безостановочно читающие писанину друг друга! Чернильницы мелеют на глазах — слова извлекают из них сотнями тысяч! Пишмашинки, телетайпы, печатные прессы снашивают свои металлические сердца, чтобы прокормить эту чудовищную страсть к непроизнесенному слову!
А теперь вообразите эту редкую восхитительную душу (признаем, что обитает он преимущественно на Балканах) — безграмотного. Помыслите его тихий личный мир, совершенно не затронутый катастрофами, средствами от сердечных болезней, фактом, что в Голуэе вода поднимется к 2 часам 31 минуте пополудни, или даже оплакиваемой смертью человека, говорившего по-ирландски, когда это не было ни прибыльно, ни популярно! Вспомните абзац брата моего писаки, видевшего селянина, который «читал» утреннюю газету вверх тормашками и отмечал, что вот, дескать, еще один здоровенный затонул, глядя на перевернутый боевой корабль! Задумайтесь, до чего точно наблюдение безграмотного о действительности по сравнению с бледной печатно перетолкованной тенью, которая для большинства из нас и есть жизнь!
Если вам известен такой человек, предоставьте ему его счастье. Стоит вам хотя бы намекнуть ему, что он необычен и что в нем таится «история», он, возможно, запишется в техникум и рано или поздно сочинит книгу, вторые двадцать тысяч уже в печати, и это безыскуснейший духовный документ нашей эпохи!
