Автор:
Иллюстрация: Стас Фальков
30.08.2016
Рассказ «Сын пастыря»
Рассказ «Сын пастыря»
Рассказ «Сын пастыря»
Рассказ «Сын пастыря»
Рассказ «Сын пастыря»

Август, как ткань, оставленная в тёмном и мокром углу, — любая застиранная тряпка кажется мутирующим чудовищем, стоит только порыву ветра сдвинуть порядок вещей. Так говорила мама, когда я пугался чёрного человека в углу, а он оказывался хитросплетенной тенью халата. И только спустя много-много лет я наконец понял, что халат мог быть изломленным привидением чёрного человека.

Влажный дождевик прилипал к телу, и я не понимал сам себя — своей решительности пройти по вялой высокой траве, где можно было случайно упасть в вязкую яму, которая раньше всасывала в себя столб. Я увязал не меньше. Да, не углядел — зацепил, поймал левой ногой огромный грязный булыжник. С такой же решительностью я пошел за газохранилище, как когда-то в детстве, предположительно лет в десять. Помню, я взял воздушку и пообещал отцу убить там птицу. Над тем умирающем голубем я склонялся с таким же надрывным всхлипом, как и сейчас сгорбился, глядя на багровые разводы на коленке. Помню, часто потом снилось, что я уношу серую птицу, замотанную в серую кофту мамы, какому-то ветеринару, и он правит крыло, и крыло заживает — голубь больше не трепыхается, не истекает кровью, двигается чинно и выглядит здорово. Но потом я открывал глаза и с ужасом зарывался в сырую пуховую подушку, которую вечером мне заботливо повыше ставила бабушка. Я словно снова видел немигающий багровый взгляд мёртвой птицы, чьё онемевшее тело грызла молодая длиннолапая дворняжка. Господи, господи.

Теперь мне было суждено хромать, наверное, еще с неделю, а значит, с трудом добираться сюда. Здесь я бывал, чтобы посмотреть, как в предосеннем мареве местный пастух, захмелевший и грязный, гонит стадо. Я предполагал, что мы ровесники, и ему тоже лет пятнадцать. Он был выше меня и выглядел старше, кажется, на два десятка лет, я же не дотягивал до своего официального временного показателя даже в этой тяжелой куртке и дедовских полопавшихся сапогах. Таким неуклюжим и подбитым было стыдно просить закурить — думалось, у пастуха были отсыревшие самокрутки, которые я не сумел бы подкурить. Какое-то сопливое смущение заставляло держаться в стороне, словно его безразличный взгляд пацана, влезшего в это ярмо еще в раннем возрасте, мог лихо вписать меня в категорию городских щеглов, что наведались в деревню в сезон охоты. Но так всё и было.

Я приехал сюда вместе с семьей, чтобы вечерами встречать отца и дядьку, которые возвращались с наступлением темноты, волоча дурно пахнущие трупы чирков и крякв. В этот период в сенях пахло болотом и едва заметно — порохом. На охоту с родней я не ходил — ссылался на зрение, которое не позволяло даже в плотном косяке подстрелить утку. К тому же пару лет назад я упал из лодки и утопил полный патронташ. Я никогда не ел дичь — тошнило. Тошнило и сейчас — скорее всего от волнения. Я боялся, что буря разгуляется, а я не успею вернуться к въезду, где меня могли бы подхватить близкие. Тучи над кронами деревьев были всё гуще и неприятнее. Такие дожди с трудом можно назвать чистыми, особенно когда размывает профиль до состояния глины, и любая легковушка застревает на повороте, где вечерами с угрюмым видом бредут только коровы. В такую непогоду копыта месят грязь, коровы едва плетутся. Я уже знал, что мой велосипед не потянет такие препятствия, тем более с моей-то больной ногой и потяжелевшими от влаги вещами. Зелень приобретала голубой и бурый оттенок — не знаю, что страшнее — высыхать или гнить в этой серости, где сейчас слышны выстрелы и редкое ржание коней. И ни-ка-ких человеческих голосов. Стрелять — стреляли, но не перекрикивались. У опытных охотников есть свои места — они ведают, кто где караулит. Хотя оставаться сидеть в камышах в назревающую грозу было рискованно даже для тех, кто ездил сюда не первую пятилетку.

Неизвестно было, заговорит ли этот пастух, подойдет ли, могу ли я попросить у него помощи. Я сел на срубленное дерево — там, где было меньше опилок, и отвернулся, чтобы не видеть стадо. На месте пастуха я бы уже рванул в какое-то укромное местечко, рассредоточив скотину, чтобы молния не расшибла их одним ударом. Хотя где мне умничать. Спустя пару минут послышался хрусткий шум травы. Парень шел бодро, с размаху разбивая заросли осоки — вода хлестала по рукам, и я сразу заметил мелкие царапины на его пальцах. Представить страшно, как это всё жжется и зудит. Правда, у меня у самого хребет ныл. Пастух протянул красную пачку «Примы» — я отрицательно покрутил головой. «Сильно?» — указал он на ногу. Я пожал плечами и ответил: «Думаю, не сломал». «Хуйня, — усмехнулся он, — Доползешь в два счёта». И закашлялся. «Ты на велосипеде?» — спросил я. Он нахмурился: «Сдурел? Лошадь. Там. Мышастая, кажись. Ты мог ее видеть — у складов пасется. Худая такая. Сдохнет, наверное, скоро». Потом добавил: «И я с ней». И снова ухмыльнулся. У него были жёлтые клыки и какой-то пластмассовый голубой цвет глаз. «Я тебя помню, ты раньше сюда приезжал. У тебя еще батя по левому берегу с вертикалкой шарится», — пастух склонился ко мне ближе, — Давно тебя здесь не было, так?» «Да, — кивнул я, — Мне б сейчас до въезда доковылять. Дальше справлюсь даже по грязи. Посмотри, если можно, нет ли кого-то у дороги. Час назад я видел УАЗик. Вдруг еще не уехали? Ливень вроде еще не начался — так, капает. Может, рассчитывают, что утка еще не расселась по укрытиям, поэтому не уехали». Он зажмурился и резко отошел: «Гляну щас. Обожди, баранов отгоню немного. С божьей помощью пронесет бурю, но тебе, похоже, надо подсобить — самому с таким набором не съебаться». Я поёжился и хотел окликнуть, чтобы спросить его имя, но решил сделать это позже, когда он вернется — надеялся, с хорошими вестями. От нас до проселочной было минуты три, может, пять, там же я оставил велосипед. Становилось совсем промозгло. В хрусте и редком блеянье разразился резкий свист и залп — за ним короткий рык. И я замер, впервые в жизни, может быть, ощутив тревогу как абсолютную физическую боль, когда не можешь выдохнуть. А потом я пошел — и пошел очень быстро, даже ни разу не наклонившись проверить, что у меня с коленом.

 

Пастух лежал метрах в четырех от канавы, в сторону которой шаг — и вот она, дорога. Веки его были прикрыты. От левого плеча расползалось огромное темное пятно. Поодаль пара молодых и явно подвыпивших уродов наспех закидывали ружья и чучела в багажник — получалось плохо, координация явно не позволяла, почему я как-то молниеносно решил, что они, прилично накатив, взялись за стволы и перепутали человека со зверем. Я рванулся к парню, даже не думая глянуть на номера удаляющегося авто. «Перевязать?» — лихорадочно вопило что-то в голове. Я сорвал с себя дождевик, свернул его в плотный рулон, положил под голову парню и побежал к велосипеду. Ноги соскальзывали с педалей, и я сбросил сапоги, оставшись в шерстяных носках. В рытвинах меня подбрасывало, но я и этого не понимал, пока меня не вынесло к воротам первого дома. Я кинулся туда, захлебываясь в крике: «Там. Та-а-ам. Попали! Пойдемте, надо!» У въезда показалась наша машина, отец выпрыгнул оттуда, но не успел у меня ничего спросить. Я только успел крикнуть: «Видел?» Он быстро кивнул и отозвался:

«Так Сына пастора подстрелили». «Он сын пастора? — почти на истерической хрипоте выдохнул я, — Какого пастора, какой здесь пастор? Пастырь — он сам пастух!» «Пастырь, пастор… Мужик стадо тут пас. Кирху еще здесь хотел возвести. Пса его убили, Сыном звали, ты щенком его еще помнить должен — голубя твоего трофейного он сожрал, ты его еще оттащить тогда пытался…» «Пап! — перебил я. — Что ты несешь? Там какие-то пьяные суки человека убили! Кровью залило всё. Я сам видел! Пап!»

Я схватил отца за руку и сильно сдавил. В голове стоял непроходимый вой — то ли от того, что калитку било ветром, то ли от того, что мои нервы окончательно сдали. Отец нахмурился, глянул на внедорожник и коротко отсёк: «Поехали». Потом он продолжал: о том, что там, у обочины, собака, что он хотел ее забрать, но она уже не дышала; большая бедная собака, её бы похоронить надо. Я был готов плакать — и от сочувствия к раненному пастуху, и от жалости к животному, которому, может быть, тоже досталось от неумелых и тупых людей с огнестрелом в руках.

Почти на полном ходу я чуть не выскочил из машины, как только увидел место, откуда бежал за помощью. В побитой дождем дикой траве валялась полусмятая куртка цвета хаки — она успела развернуться, и только самый угол ее лежал под головой пса с мутными глазами и мокрой шерстью. Не помню, кто так низко и надрывно вскрикнул. Может быть, я.

Я бы забыл этот серый августовский день, оставив в памяти лишь запах болота, пороха и ощущение мокрого от крови колена. Забыл бы, но пса-то подстрелили — пса жаль. И птицу жаль. И вас всех — жаль.

Читайте также:
Непокой, или Кучерявый траур Тикая Агапова
Непокой, или Кучерявый траур Тикая Агапова
Интервью с фельдшером: cмех и сломанные ребра
Интервью с фельдшером: cмех и сломанные ребра
Джером Сэлинджер
Джером Сэлинджер