“If I go will you follow
Me trough the cracks and hollows
And I would be your Cain
If you would be here now”

Tiamat — Cain

Каин никогда не был популярным персонажем. Интерес к нему спорадически возникал у отдельных авторов, но нельзя сказать, что его история захватывает коллективное воображение. Один брат убил другого — это плохо и так делать нельзя, а теперь давайте поговорим о Ное и удивительном Потопе, этом краеугольном камне сравнительной мифологии. Конечно, и история о Каине не столь уж уникальна: Ромул убил Рема и тоже построил великий город. Однако Ромул не субъект, он лишь реализует общий принцип создания культуры. Каин делает то же самое, но мы уже видим очевидное свидетельство невинности жертвы. И самое главное то, что мы может хотя бы попытаться понять Каина и через это понимание узнать больше не только о реальном субъекте, но и о мире, в котором тот оказался.  

Любопытно, что даже Рене Жирар, гений раскрытия темы жертвоприношения (Авеля) и козла отпущения (Каина), уделяет сравнительно мало внимания истории о первом убийстве. И это при всей её вопиющей наглядности. Возможно, потому что она слишком ещё мифологична и подобна любому другому сюжету о первом убийстве. Или не вполне соответствует базовой модели коллективного жертвоприношения. Так или иначе, в Каине по сей день остаётся что-то неуловимое и отчасти даже неудобное. Что-то, что возвращает право на существование проклятому субъекту, идущему путём Каина.

В качестве воплощения проклятого героя Каин следует за Орестом, Эдипом и другими персонажами древности. Он не просто перенимает эстафету греха и изгнания, но знаменует собой переломный момент, когда священное начало исчезать с лица земли. С появлением Ветхого Завета упадок священного заявлен как данность, и этот распад начинается с Грехопадения и Первоубийства. Жертвы отпущения стали заявлять, что трансцендентного Бога здесь уже нет (а то и не было), а есть лишь местные божества и человеческое зло. Выпадение из священного порядка тогда ещё только началось и не завершено по сей день. Однако именно в Заветах голоса отверженных начинают набирать силу, чтобы затем объединиться в вопле умирающего Христа. И первым из заявившим о себе изгнанников стал Каин, вина которого одновременно неоспорима и сомнительна.

Начнём с предыстории, поскольку здесь, как и всегда, особенно важна генеалогия Отверженного. Отец и мать Каина — не просто первые проклятые в отдельном роду, как это было у Ореста. Адам с Евой становятся первыми проклятыми в истории всего человечества и вместе со всем человечеством. Однако их ждут не причудливые пытки в Царстве Мёртвых, как это могло бы случиться в древнем мифе. Они обречены на муки земной жизни со всеми житейскими тяготами, необходимостью прилично себя вести (хотя заповеди появятся много позже), выживать, страдать, работать и умирать. Здесь мы видим тенденцию Библии уже в ветхозаветной её части к демифологизации реальности. Ад — это то, что всегда уже здесь, тогда как Небесное Царство — это то, чего здесь всегда всё ещё нет. Этот населённый живыми людьми мир провозглашается столь же мучительным, как прежде был плох Аид, где находились мертвецы. От последних даже ничего не требовалось, им там не было ни хорошо ни плохо, и лишь проклятые подвергались пыткам.

Ввиду таких последствий «станете как боги», сказанное первопредкам Змием, звучит как ложь и откровенное издевательство. Но именно к этому и ведёт обретение смертными Проклятия. Прежнее гармоничное и в общем-то животное существование будущих людей нарушилось. Они лишились спокойствия и познали отсутствие бытия в них в самих, а потерять свою мнимую целостность очень стыдно. С тех пор поиск священного бытия занимает всю жизнь, а кратковременная иллюзия его обретения возносит смертных до небесных чертогов, выше любых божеств. За этим, впрочем, неизбежно следует низвержение обратно в ад смертного существования, который на контрасте с самообожествлением оказывается бездной отчаяния.

Все уже как могли поиздевались над тем, что единственная запрещённая в Эдеме вещь была у всех на виду и никто даже не собирался объяснять, почему нельзя отведать плода от Древа Познания. Впрочем, издевались не очень остроумно и явно без понимания того, что рассуждать об этой истории нельзя с позиции повседневности. Под Плодом можно понимать познание как выделение и расщепление сознательного и бессознательного, появление психики как таковой. В то же время это гностическая возможность освобождения от механизмов функционирования этого мира и перехода к другому миру с иными принципами устройства. Логика повествования сообщает нам, что при всей драматичности Грехопадение было неизбежно. Возможно, даже инспирировано самим Яхве или тем, что стоит за ним. Это было первым шагом к выпадению человека из животного царства, тогда как второй совершил уже Каин. Расставание с безмятежностью всегда драматично и неизбежно вызывает ностальгию по Эдему, каким бы он ни был в действительности. И чем хуже твоё существование сейчас, тем сильнее тебя тянет в прекрасное прошлое, так что Проклятому это известно как никому другому.

Так или иначе, Плод был под запретом. Нарушив табу, Адам и Ева стали осквернены и тем самым причастны к некоему особенному виду сакральности, но отброшены при этом из идеального священного райского все-бытия. Отброшены в обыденность и смерть, в человеческую жизнь. До этого у Евы даже имени не было. Библейский Эдем, впрочем, не создаёт впечатления невероятного блаженства — скорее унылости. Весьма вероятно, что Яхве сотворил Сад на выделенном из Хаоснования месте, которое он расчертил четырьмя реками и топонимами пары деревьев, чтобы упрятать там людей. Новое Царство же предполагает отнюдь не возвращение в первобытное блаженство, но нечто радикальное новое, близкое к подлинной изначальности и лежащее за пределами Творения.

Многое нам может дать понимание Эдема в духе «Антихриста» фон Триера. Это уже выделенное из космоса место, в котором, однако, всё ещё могут явить себя кошмар и безумие хтонического хаоса. Эдем осквернён уже до того, как там оказались люди; осквернён по своей природе. Нельзя сказать наверняка, что Древо Познания вообще было создано Иеговой — оно могло просто прорасти здесь, будучи функцией отягощённого злом Эдема. В этом случае Плод – естественное порождение такого места. Он возвращает смертным утерянную усилиями Творца связь с безумием Изначального, с его инфернальным модусом. Или же плод просто концентрирует в себе сущность Падшего Сада Демиурга. Разница невелика, и если так, то становится более ясной связь Плода с Проклятием. Проклятие — это причастность к Хаоснованию при актуальном пребывании в Сотворённом. Яхве причастен к Проклятию лишь постольку-поскольку: проклятыми Еву и Адама делает сам Плод. Он несёт в себе частицу Хаоснования в тварном мире, квинтэссенцию Желания, которое ведёт к гибели и Истине.

Не следует забывать, что Адам с Евой лишь частично виновны в случившемся, и во многом решил исход дела тот, кто крикнул из ветвей: «Нет, не умрёте, а будете как боги». Есть мнение, что обещание лишь подобия божественности — это уловка Змия, ложь и симуляция. Этот тезис находит обоснование в маниакальных переживаниях субъекта, чья грандиозность может достигать богоподобия. Причиной этих состояний являются колебания миметического желания, к которому смертных, в свою очередь, и приобщает Плод. Это безусловное ложное богоподобие, поскольку за ним неизбежно следует симметричное впадение в столь же колоссальное ничтожество.

С другой стороны, «подобием» может быть названа возможность реализации человека, обеспечиваемая полученной через Плод Искрой Хаоснования. Из Хаоснования возникли наделённые божественностью сущности, и теперь к этой силе могут причаститься смертные, наделённые Искрой и проклятые ею. Учитывая последствия Грехопадения, мы всё ещё можем усомниться в преимуществах такого обретения. Но что если иной поворот событий невозможен? Что, если путь к Иному новозаветному Богу лежит лишь через крещение человечества кровью и скверной? Цивилизация не возникает без изгнания и убийства. И только цивилизация может привести к появлению любви, преодолевшей огненную плотину насилия Хаоснования и неприступный гнёт Закона.

Змий запускает цепочку Проклятия, в которой задействованы все персонажи драмы. В итоге ни на него, ни на кого-то другого нельзя перенести всю ответственность за случившееся. По сути, Проклятие просто случается, после чего уже всё начинает быть, то есть возникает мир смертных. До Грехопадения существование как таковое было чем-то сомнительным. Как если бы силе, стоящей за злодеяниями Мятежника, были нужны самостоятельные, пусть даже страдающие смертные, а Творец как мог оберегал их в самодельной симуляции бытия. Приобщение к запретному плоду мимезиса — это чудовищный, но единственный способ появления смертных, чудесная трансформация примата в субъекта.

После грехопадения Проклятие становится универсальным и единственным возможным способом существования человека. Не бывает смертных вне Проклятия. И теперь все они массово обретают свойство причастно-отброшенного отношения с сакральным насилием и Изначальным, а Хаоснование впервые получает возможность предстать перед ними как Нечто, отдельное и ужасающее. Из состояния бытия при ужасном Хаосновании с одновременным чувством покинутости из-за его недосягаемости находится очевидный выход — погружение в обыденность труда-умирания-размножения-в-муках. Это позволяет игнорировать и обходить Ужасное и не обнаруживать в себе зияющей пустоты за покровами лжи самообмана. Грехопадение — это начало пути выпадения из священного Эдема в одну большую экзистенциальную проблематику, которая когда-нибудь доведёт смертных до христианства.

Каин — первенец Проклятия. Но и после определения статуса Адама и Евы его происхождение продолжает вызывать сомнения. Существует еретический (гностический, конечно же) вариант, что отцом ему приходится не Адам, а мятежный ангел Самаэль. Полагать это в отношении Авеля вроде ни к чему, но в случае Каина у нас действительно есть повод для таких сомнений. Евой сказано: «Приобрела я человека от Господа», тогда как Авель рождается без предисловий. Эта, казалось бы, малозначительная деталь может быть простым выражением радости, но Библия не склонна к пустым высказываниям. Допустим, что Ева – это не дева Мария, и от самого Яхве она дитя не рождала, но и примем как факт слова о связи рождения Каина с чем-то потусторонним.

Ангелы во главе с пресловутым Самаэлем вступят в браки со смертными ещё не скоро. Но божественных персонажей в Библии вообще-то не так уж много, так что те гностики логично рассудили, что отцом Каину не может приходиться Яхве, и тогда это должен быть не кто иной, как Лукавый. Возможно, даже его связь с Евой состоялась в обличии Змия ещё в Саду. В таком случае, Проклятие Каина может получить фундаментальное обоснование: Каин — не просто сын первых проклятых смертных, но дитя первого проклятого в абсолютном смысле, и он несёт в себе искру Первородного Хаоса, унаследованную прямо от инфернального отца.

Однако остаётся вероятность, что Ева всё же по-своему аналогична Деве Марии. Тогда к рождению Каина действительно причастен новозаветный Другой Бог. И он уже потому проклят для этого мира, что стал первым, кто несёт разрушительную для мира весть. В этом случае то, что он свершил, становится не чудовищной ошибкой, но частью неимоверно развёрнутого во времени Замысла. Конечно, Каин ни в коем случае не Иисус, но он достаточно ему соответствует, чтобы считаться пророком своего времени, первым обличителем лжи творения. Делать это через убийство, конечно, чрезмерно, но какие времена, такие и пророки.

Чтобы стать изгнанником среди изгнанников, необходимо совершить нечто ещё более экстраординарное, чем Грехопадение. Этим эксцессом становится первое в мире убийство. Убить в таком скудном окружении остаётся только родственника, поэтому важно то, что это не убийство родителя (отец традиционно больше подходит для первой жертвы), а убийство подобного себе, своего миметического двойника и по большому счёту самого себя.

Наивно использовать этот сюжет как вариацию банальной фантазии об убийстве сиблинга, то есть мечту любого о смерти брата или сестры, к которому перешла вся родительская любовь. Каин действительно убивает своего брата (возможно даже из зависти), когда его жертва неисповедимому Яхве не удостаивается должного внимания. Тем более достижения братьев оценивает не Адам как непосредственный отец. Это делает взыскательный Яхве, то есть сакральный Принцип, хотя он и может быть воспринят как большой Отец. Сам по себе мотив зависти стоит оставить, но не придавать ему решающее значение. Здесь происходит нечто большее.

И уж точно ничего не даёт восприятие истории как реального конфликта земледельцев (Каина) с кочевниками-скотоводами (Авелем). Это всё-таки не историческая справка. С равным успехом можно бесконечно искать реальные доказательства Потопа, так никогда и не находя его смысла в повествовании. Но в самой идее о том, кто из братьев чем добывал «хлеб в поте лица своего», что-то важное наверняка есть.

Центральной точкой истории является жертвоприношение, его успешность и неуспешность, где последняя приводит к трагическим и ключевым последствиям. Нам не объясняют, чем определилось отношение Яхве к двум представленным ему жертвам, и почему он предпочёл кровавую плоть агнца свежему урожаю злаковых культур (добыть который, в общем-то, сложнее, чем растить скотину — здесь уже нужна какая-никакая технология). В лежащей передо мной Библии с официальными комментариями сказано, что Каин был своеволен и принёс жертву без должного почтения, но это смехотворно, и в тексте нет ничего соответствующего подобному выводу.

Возможно, Иегова действительно противник технического развития, что не лишено смысла. В оппозицию ему Мятежный Дух как раз ратует за творчество и технический прогресс, которые противопоставлены миру Демиурга и его раз и навсегда установленному порядку. Но это скорее следствие. После безуспешного жертвоприношения Каина возникла угроза повсеместного распада связей, мир в целом начал погружаться в хаос и насилие. Ерунда вроде травы не годится в жертву там, где ею должен быть если не человек, то хотя бы приручённое и в этом смысле подобное человеку животное. Возможно, если бы Каин догадался сделать из урожая огромного травяного человека, то дело бы приняло другой оборот.

Нет ничего удивительного, что Каин огорчился, когда Иегова так категорично отверг его жертву. Но затем Творец дополнительно упрекает Каина в том, что тот расстроился, удваивая чувство то ли вины, то ли стыда. Возможно, Каин не признаёт неисповедимости Яхве и считает, что уговор есть уговор и жертвы должны приниматься. То ли из наивности, то ли чтобы проверить свою догадку о сущности жертвенного принципа. Столкнувшись же с божеством в его произволе, Каин пришёл в замешательство, подкреплённое виной и/или стыдом, а здесь недалеко и до мятежа против такого порядка, был ли он запланирован заранее или нет.

Допустима версия, что, отвергнув по своей прихоти жертву Каина, Творец намеренно создаёт повод для взаимной вражды братьев. Это определённо не всепрощающий Бог любви, но божество, которому необходимы жертвы и которое с готовностью использует ситуацию жертвоприношения, чтобы посеять семена вражды, дать повод для борьбы за несуществующую награду в виде божественного покровительства одной из сторон. Именно Творец, а не введённый ещё в историю Сатана предстаёт здесь покровителем вакханалии насилия и его прекращения через умерщвление невинных жертв и изгнание козлов отпущения.   

Нам не объясняют, с чего вдруг Каин убивает брата. Мотивация персонажей Библии вообще часто остаётся загадкой. Разгорание зависти в отношении успешного брата-соперника мы можем только домыслить самостоятельно, пусть это и звучит разумно и явно указывает на проблему мимезиса желания. Авель обрёл причастность к божественности, то, что столь же необходимо Каину. И в пределе этого обладания неизбежно оказывается чья-то смерть. Происходящее аналогично фундаментальной нарциссической ( миметической по природе) зависти к успехам других, их полноте бытия, которая как будто есть у некоторых и которой субъекту критически недостаёт. И Каин, субъект истории, обнажает в себе эту тотальную нехватку, которую невозможно восполнить никакими жертвами. Авель — тот самый абстрактный и несуществующий в действительности другой, у которого всё хорошо, и поскольку его благом завладеть невозможно, то остаётся лишь уничтожить его в тщетной надежде заполучить счастье.

Акт убийства при этом является и проваленной попыткой соответствовать запросам Творца. И в этом видится отчаяние Каина, который идёт на всё, лишь бы стать ближе, почувствовать, что сакральное есть, и оно «призрело» Каина. В итоге призрело и даже побеседовало. Интересно, что с Авелем, так же как и с Адамом и Евой после изгнания, Творец не вступает в диалоги и вообще крайне редко появляется в Библии как субъект речи. Действительно сложно представить, что Запредельный Бог станет вступать в разговор со смертными, тем более, что Он находится радикально вне пределов их досягаемости. Если же вспоминать божественные речи из Библии, то это будет Творец из Книги Иова и Сатана Нового Завета. Они находятся по ту же сторону происходящего, что и люди, а возможно являются воплощением одного и того же принципа — принципа мира сего, который как раз и пытаются развенчать пророки, в том числе, возможно, Каин.

Согласно расширенной иудаистской версии, Каин убил Авеля из-за того, что хотел взять в жёны собственную сестру, а не сестру Авеля, как было решено Адамом, который тем самым ввёл первый запрет на инцест. Таким образом, Каин нарушает не одно, а сразу два (то есть все существующие) табу разом — запрет на убийство и запрет инцеста, тотально преступает священный закон как таковой. Теперь Проклятие выглядит уже более чем естественным следствием его преступления. Но, скорее всего, эта деталь добавлена именно для того, чтобы подчеркнуть преступность Каина, сделать его козлом отпущения в абсолютном смысле. Как будто одного убийства было недостаточно. Это объяснение кажется тем более искусственным, учитывая, что в единственной в  мире ячейке общества просто неоткуда взяться структурному распределению женщин, а значит, какую сестру ни выбери — всё равно инцеста не избежать.

Правда, никто до самого финала не озвучивал, что именно является преступлением. И предполагаемый запрет Адама на инцест не эквивалентен запрету Яхве. Заповеди появятся лишь после много позднее Потопа, и до этого момента всё регулируется по мере появления проблем. Таким образом, Каин не мог знать, что совершает нечто предосудительное. Само преступление становится тем, вокруг чего выстраивается закон. Проступок учреждает запреты, а вовсе не наоборот. Соответственно, преступление исторически предшествует наказанию, что отнюдь не очевидно. Остается без ответа вопрос, совершил ли бы Каин убийство, знай он все обстоятельства и последствия. Подобным образом и реальный проклятый субъект расплачивается за прегрешение, о значении которого вполне мог и не подозревать. И хорошо ещё, если узнает впоследствии, ведь в этом преступлении кроется истина субъекта; как в убийстве Авеля заключён смысл, имеющий решающее значение для Каина и для нас.

Именно благодаря эксцессу мы узнаём о существовании закона. Принцип являет себя наблюдателям лишь благодаря кровавому эксперименту. Видя жертвоприношение Авеля, Каин прозревает и открывает нам истину мира, порочную суть жертвенного принципа. Он убивает брата, лишь чтобы продемонстрировать всем верность своей догадки. Как  Иисус идёт на крест не в поисках смерти, но чтобы разоблачить своих гонителей, так и Каин убивает брата не ради убийства, но чтобы мы убедились во лжи существующего принципа мироустройства. И снова Каину ещё далеко до Христа, и его выбор не может ещё быть образцом, но путь выбран верно.

Проклятый же субъект подобен Каину тем, что уже впоследствии, ретроспективно может обнаружить особый смысл в своих подчас странных и относительно преступных деяниях. И для него Каин становится подлинным образцом, но не в смысле подражании конкретным действиям, а общим способом существования и структурой устройства. И до момента понимания проклятый субъект живёт подобно Первоубийце, то есть так, как велят ему осквернённая природа и грехи тех, от кого он произошёл.

После злодеяния на сцену выходит сам Яхве. Удивляет неожиданно резкий ответ Каина Творцу, когда последний с явным подозрением, а то и ехидством спрашивает, куда же подевался Авель. В ответе: «Разве я сторож брату моему?» — просвечивают наглость и безразличие, брошенные в лицо Бога, почти что презрение в отношении столь могущественной сущности. Больше ни в одной из Книг и ни в одном Послании не удастся найти подобного ответа смертного Всевышнему. Убив брата, Каин то ли просто невероятно обнаглел, то ли действительно стал по-своему ближе к чему-то, что находится вне иерархии властей. Тогда он может позволить себе снисходительный ответ, то ли общаясь с Яхве на равных, то ли выпав из его универсума в некий иной способ существования и больше не находясь в его власти. Возможно, именно он, в отличие от своих родителей, и «стал как боги». Кратковременное маниакальное опьянение вскоре окончится, и Каин сам попросит Творца о защите.

Однако этот инцидент сообщает о характерной черте проклятого субъекта. Он не склонен к восприятию божественного как трансцендентного Нечто, но видит в нём конкретный объект, которым можно оперировать в своих мыслях или обращаться как к деловому партнёру. Проклятому чужды пиетет или раболепие, а божественное для него — ещё одна сила этого мира, с которой необходимо либо бороться, либо вовлекать в магические действа, либо просто игнорировать. Поскольку такой подход невозможен в отношении Запредельного Бога, то можно допустить наличие особой расположенности проклятого ко взаимодействию с принципом этого мира, назовём ли мы его Творцом, Сатаной или Великой Богиней. Уже отдельного внимания заслуживает вопрос, являются ли эти сущности одним и тем же или нет. Но, так или иначе, любая из них находится здесь и вполне доступна для восприятия и в какой-то мере взаимодействия.

Об убийстве становится известно, когда «кровь брата вопиёт от земли», поскольку осуществлённое насилие и образовавшаяся от кровопролития скверна не могут быть сокрыты. В результате волением Господа Каин становится Проклят. Пролитая кровь принадлежит Авелю, так что стоит пояснить, кем была жертва. Он относительно молод (первенцем был Каин), богоугоден, являет собой образец праведности и погибает без вины. Его убийство ломает и без того упадочный миропорядок жизни в изгнании из Рая, что впоследствии приведёт как минимум к Потопу, а, возможно, и к плачевному положению мироздания вплоть до него сего дня. Авель вполне соответствует Бальдру, который, в свою очередь, был убит по вине Локи, то есть Мятежного Духа. Каин повторяет всё ту же историю и уничтожает элемент, поддерживающий путём жертвоприношения обновление изначально порочной структуры творения. Авель — это невинная жертва, чья невинность не вызывает сомнений, однако эта жертва впоследствии не обожествляется как какой-нибудь святой, хотя этого можно было ожидать. Это полностью возлагает вину за преступление на убийцу. Если, конечно, не считать провинностью истовое и корректное исполнение жертвенных ритуалов Саваофа.

Через кощунственное убийство и своё отношение к Творцу Каин проявляет радикальную свободу воли, превосходящую детерминированное ситуацией Грехопадение. Едва ли корни этой свободы кроются в не нём самом и тем более не в Творце, который поддерживает лишь контролируемое насилие жертвоприношений и, по всей видимости, подливает масла в пламя вражды между братьями. Истоки свободы скрываются в порочной сути Каина, его изначальной осквернённости, которая позволяет противопоставить себя порядку Творца. Тем самым проклятый обретает дополнительное видение происходящего — третий глаз подлинно библейского понимания жертвенной системы.

Реальный субъект в своей жажде неведомой свободы готов пойти на всё ради обречённой борьбы с условным внутренним тираном. Обречённой потому, что сама эта борьба, к сожалению, уже вписана в миропорядок, в который впадает субъект. В этой вспышке мятежа субъект готов уничтожить всё что угодно в себе, не считаясь порой с тем, что в итоге погибает и сам, едва ли чего-то этим добившись.

Кровь священной витальности утекает за грань восприятия в канализацию прошлого, взывая оттуда к Всевышнему, и указывает на преступника. Чувство вины всегда приходит из какого-то неведомого далёкого места. Проклятие же вновь реализуется дважды: от Адама и Евы, от отцовского и материнского, от собственно проклинающего Каина Творца и от материнской земли, связь с которой фатально разрушается. «И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле». Слово «земля» употребляется здесь отдельно для каждой из составляющих Проклятия. Она осквернена кровопролитием и перестаёт функционировать должным образом, то есть давать пищу в этом суровом мире тотальной нехватки. Грудь отвергает дитя.

Вдобавок ко всему прочему, Каин был фермером, и теперь он больше не может заниматься тем, что всю жизнь давало ему хлеб насущный и жертву для приношений божеству, а, возможно, даже радость возделывания. Проклятый больше не может соответствовать предначертанному жизненному плану и не в состоянии удовлетворить свой голод, лишившись материнской подпитки. Он выпадает из мироустройства, и оставлен всеми, кто у него был, и становится Изгоем в полном смысле. Каин сталкивается не только с отвержением реальных родителей Адама и Евы, но и божественного покровительства, и ничто больше не защищает его. Мироздание отвергает того, кто воспринимается как порча на его теле, грозящая распадом всему организму творения.

Невозможность насыщения — это уже нововведение в симптоматике проклятого. Его преследует нехватка, неутолимый Голод, аналогичный жажде крови у вампира. Это исходное отсутствие Желания в субъекте и его произвольность. Для заполнения давящего вакуума проклятый нуждается в чужом желании, в чужом бытии, полном этого Желания. Однако чего бы он ни хотел, но обретение этого если и приносит краткосрочное удовлетворение, то не даёт обещанной полноты. Все желания оказываются равно бессмысленными и никогда не восполняют зияющего отсутствия бытия. Этот базовый дефект присущ каждому, но лишь проклятый постоянно переживает его бремя.

Эта вечная тоска по священному дополнительно отягчается пребыванием проклятого при инфернальном. Последнее обычно даже не распознаётся в качестве особой, но всё же сакральности и воспринимается как часть ничтожного положения, как побочный эффект тотального отсутствия. Проклятый субъект таким образом всегда уже имеет при себе то, что никак не может найти, а подчас теряет надежду на обретение. Но шансы распознать в инфернальном подлинное Нечто крайне малы, слишком уж много страданий и страха заложено в том, что противно этому миру и медленно разъедает его, если сдерживается оковами лжи Творца.

Как сказано в Коране, Каин оказывается «одним из сожалеющих», покуда труп его брата навсегда остаётся вечным напоминанием о преступлении. Так и реального проклятого субъекта гнетёт неведомое ему, но как будто некогда совершённое страшное преступление, превращающего его в чудовище среди смертных. Пусть субъект никого не убивал ни в фантазиях, ни наяву и даже не совершил ничего ужасного (если только не вынес вовне свою фантазию): он всегда расплачивается за грехи всего человечества и за то, что несёт в себе искру будущего пожара, грозящего распадом миропорядку или самому субъекту. Он обречён нести свою кару, хотя его нельзя назвать исчерпывающе виновным. Ведь его наказание всегда предшествует любому реальному злодейству.

Что касается Каина, то его наказание вполне можно назвать соразмерным совершённому злу. Однако Господь смягчается по первой просьбе, повинуясь вполне понятной логике: если Каина убьёт первый встречный (хотя кто, там людей-то почти нет), то наказание потеряет свой пафос, а череда убийств может продолжиться. Ведь суть жертвы всегда в её окончательности, и раз теперь «всякому, кто убьёт Каина, отмстится всемеро», то мстить за Авеля уже никто не станет. Согласно древней как мир традиции, жертва отпущения запятнана. Её, так же как и царя или колдуна, переполняет сакральность, убийственная и готовая, подобно чуме, перекинуться на другого при малейшем контакте. Месть за жертву или собственноручное её устранение отменяет пользу жертвоприношения как безвозмездного акта. К тому же Каин необходим в качестве живого свидетельства, чтобы продолжать проклятое существование в укор другим. Хотя в Библии ничего не говорится о потенциальном бессмертии Каина, которое ему приписали уже впоследствии, но нет и прямого указания на то, что Каин умер, хотя Потоп так или иначе должен был бы окончить его дни.

И это ли не поистине чудовищное наказание: лишить возможности умереть того, кто не может толком жить, подобно «Несчастнейшему» Кьеркегора. Даже без учёта вероятного бессмертия сюжет остаётся парадоксальным, но понятным в логике сакрализации жертвы: воздаяние за ужаснейший грех является одновременно и знаком особого божественного расположения. Каин обладает особым статусом в мироздании и продолжает через своих потомков нести угрозу Творцу. Настолько, что исправить дело может уже только уничтожение всего человечества, за исключением семьи Ноя.  

Упоминание о легендарной каиновой печати сводится к некоему «знамению» Господа. Проклятие тем временем всегда сопровождается метой осквернения-избранности, чтобы Изгой оставался таковым в глазах встречных и все понимали, что лично Яхве защитил его от врагов и их мстительного насилия. По апокрифической иудаистской версии, Иегова начертал на лбу Каина букву своего имени — исключительный случай, учитывая особую значимость букв и имён в иудаистской и каббалистической традиции, и тем более имён божественных. Это подтверждает избранность проклятого, довлеющую над ним исключённость-исключительность. Характерно, что отметина ставится на лбу, где сам проклятый не в состоянии её увидеть, зато она представлена на обозрение всем окружающим. Печать проклятия становится клеймом, горящим на челе проклятого и выделяющим козла отпущения из чистого стада.

Этому соответствует восприятие себя реальным проклятым субъектом. Он переживает лишения, вызванные Проклятием, но не понимает, в чём дело, пока не встретится с другими такими же и со своим отражением. Отражение, как и подобный ему другой проклятый, никогда не остается незамеченным. Это зрелище пронзает и гипнотизирует субъекта, чаще вызывая отвращение и реже завораживая. В отражении, особенно в отражении своего чела, проклятый неизменно находит меты осквернения. И как бы он ни старался от них избавиться, печать всегда остаётся на нём немым знаком, от которого должны отшатываться другие. С этим связана тенденция проклятого уделять особое внимание всевозможным отметинам и дефектам на своём теле наподобие родимых пятен, неровностей и воспалений. Или, если этого недостаточно, создавать новые меты в виде татуировок, шрамов и многообразия тому подобного. Скверна проклятости неизбежно должна явить себя, притом непременно на теле субъекта, дабы быть видимой всем и ему самому через отягощённое гнусностью отражение человека по ту сторону зеркала.

О существовании Каина после изгнания по Библии известно мало, но достаточно. Первоубийца удаляется в Землю Нод к востоку от Эдема, чтобы обосноваться в пустошах и построить первый в истории город Энох, дав начало человеческой цивилизации. Состояние смертных до этого момента тяжело назвать иначе как первобытным. Название места, куда отправился Каин, «Земля Нод», само по себе связано со скитанием, а также со сном и сновидениями, отсылающими к инициирующему сну шамана. Изгнанник отправляется в страну снов, чтобы в своём проклятии обрести запретные знания и сотворить то, чего не сделал Творец: культуру смертных, основанную на убийстве и жертве изгнания.

Уходя от сообщества в пустыню с грузом грехов, Каин повторяет судьбу жертвенного козла. Его уход должен избавить коллектив от сконцентрированного в нём зла, насилия и сакральности. В этом он идёт по стопам своего божественного покровителя (если не отца) Азазеля, прототипа всех жертв и творцов, Духа-вдохновителя. Но если козлу было суждено сгинуть в канаве посреди безлюдной пустыни, то Каин строит названный в честь сына город. Первый Город на земле, который станет прообразом всех городов и всего, что создано смертными. Подобно павшему Люциферу, Каин основывает персональный Ад на задворках мироздания, где отсутствует божественность тварного мира, а истина невероятно близка и недоступна.

Каин оказывается не только первым земледельцем (Адам с Евой наверняка перебивались собирательством), но и первым градостроителем. Проклятый, который должен являть собой образец ничтожности, становится самым выдающимся деятелем своего времени. В одном из вариантов имя Каина переводится как «кузнец». Это означает не просто профессию из ряда других ремесленных занятий. По тем временам это прежде всего колдун, знающий секреты трансформации, покуда кузнечество тогда было крайне сложным, тайным и магическим для постороннего взгляда ремеслом. Иные варианты перевода — «творец» и «копьё». Если «творец» эквивалентен вышесказанному, то «копьё» уже вызывает вопросы, и отсылает к тематике рукотворной разрушительности. Или же Каин — это копьё в длани Люцифера, которым тот редко, но точно орудует в мире смертных, вскрывая гнойники лжи Творца.

Потомки Каина также становятся выдающимися деятелями: Иувал изобретает игру на музыкальном инструменте, Тувалкаин уже полностью посвящает себя эзотерическому кузнечному делу. Проклятый род связывается с сотворением чего-то нового, и всё это происходит как будто за пределами власти Творца. Тема изобретательства и творчества дополнительно связывает Каина с Мятежным Духом. Прежде всего великим вдохновителем выступает Прометей, научивший смертных обманывать божеств и принесший им средоточие культуры. Люцифер периодически упоминается как учредитель технического, но обычно это демонизированные нововведения и средства уничтожения. Также полностью дублирует потомков Каина предводитель падших ангелов Азазель или Самаэль, который, согласно апокрифам, научил людей кузнечеству и украшению себя, технике и искусству — средоточии того, что проводит черту между сообществом людей и прочей живностью. Хотя необходимо отметить, что украшения связаны с мимезисом желания, а изготовление оружия с повсеместным насилием как следствием мимезиса.

Талант, творчество и изобретательность исходят из нарушения принципа лжи, отпадения от божества и Проклятия. Всё это — обратная сторона жертвенного принципа. Проклятый поневоле обречён быть творцом или разрушителем алтарей, покуда находится в положении изгнанника в предсозданном Творении, где лишь аборигенам нет необходимости ничего изобретать в мире ложных божеств. Мир Изгнанника, Проклятый Мир человечества пустынен, осквернён и искорёжен, в отличие от гармоничной и чуждой смертным естественности. Чтобы выжить в нём, приходится совершать нечто экстраординарное. И именно проклятый более всех способен на это, поскольку осквернён Искрой, которая сжигает его и дарует возможности, которыми прежде обладал один лишь Творец. Достаточно часто это приводит лишь к разрушению себя или попытке затушить пламя мутной водой самообмана.

Скверна Искры разрушает проклятого, противореча универсуму и принципу Творца. Но именно она даёт возможность совладать с этим состоянием. Проклятые вынуждены творить, и это тяжело назвать благом, как не может быть благом страдание и необходимость. Мятежные нововведения неизбежно вступают в конфликт с мироустройством Творца, поскольку никакое дополнительное творение ему уже ни к чему и неизбежно входит в противоречие с волей Всевышнего. Запретно и кощунственно пытаться сделать лучше то, что создал величайший из создателей. Как и выходить за рамки предписаний жертвенной системы, доводя их до гротеска и тем самым на краткий миг обнажая суть происходящего.

Особый вклад в понимание Каина вносит Байрон с одноимённой пьесой. Лорд Байрон сам по себе был интересным персонажем и явно претендовал на то, чтобы называться проклятым. Его герои подобны один другому специфичной мрачностью и возвышенностью, а пьеса «Каин» во многом иллюстрирует всё вышесказанное и была бы ещё лучше, не будь она столь приторной декадентской пасторалью.

Каин предстаёт проклятым ещё до братоубийства. В отличие от родни и жены (хотя она тоже родня), он бесконечно жалуется, как тяжела и безрадостна его полная тягот жизнь с необходимостью трудиться и умирать. Об этом переживает и реальный проклятый субъект. Он грезит о блаженстве далёких времён, бесконечном блаженстве, которого его лишили. Теперь это потерянное счастье доступно субъекту лишь в ностальгических фантазиях. Возможно, это проявление вечной зависти проклятого к воображаемой чужой полноте бытия, которой он словно бы лишён. Однако Каин может, сам о том не подозревая, указывать на проблему мимезиса желания; проблему, которой временно лишены дети. Последние блаженны, пока не погружаются в мир людей и не заражаются жаждой чужого желания.

В целом персонаж Каина здесь кажется весьма наивным и уж точно не ведающим о причинах своих невзгод. Ему просто плохо, и он пытается что-то для себя понять, хотя внешне это кажется банальными жалобами. Однако крамольные размышления не уходят в пустоту (или как раз таки уходят) и вскоре приводят к Каину лично «повелителя духов» Люцифера. Тот открывает пытливому уму нашего героя истинную суть мироздания. Грандиозный масштаб увиденного не только вызывает у Каина острое чувство ничтожности, но и усиливает чувство несправедливости его положения. Он окончательно восстаёт против Творца и его порядков.

Люцифер Байрона в лучших гностических традициях называет Господа «всесильным тираном» и «разрушителем», творящим зло и только зло. Так же, как и Люцифер Мильтона, он сомневается, Творец ли создал смертных и духов, над которыми он властвует. В противном случае Демиург оказывается узурпатором и в общем-то совершенно произвольным правителем. Однако существует сила, облегчающая бремя деспотии. Мятежник называет её «сочувствием», связующим бессмертных и людей. Это особого рода Любовь, противостоящая порядку Творца через объединение тех, кого он тяготит. Интересная идея, ведь в христианской традиции любовь как раз должна бы связывать смертного с Богом. Впрочем, с Богом трансцендентным, Другим Богом, а не местным управителем. Однако автор не раскрывает значение своего термина, и, возможно, имеется в виду особое отношение принятия и ненасилия в оппозицию к жестокому мироустройству Творца.

Манихейские мотивы появляются снова, когда речь заходит о двух царствах: обители Творца и обители Люцифера, куда до положенного времени заказан путь смертным. Дьявол и Бог представлены в пьесе именно как зороастрийско-манихейские Ариман и Ормузд, ведущие вечную борьбу. Однако условно «добрым» назван здесь Ариман, призывающий смертных отказаться от мирского и земного в пользу чистого духовного бытия. По большому счёту он действительно предлагает смертным выйти из-под власти принципа мира сего и обратиться к истине, путь к которой лежит через запретное и оскверняющее знание.

Люцифер, как ему и положено, предлагает Каину сделку: в обмен на истинное знание об универсуме Каин должен чтить его как Бога. Каин, натура страстная и непокорная, отказывается служить кому-либо, будь то Господь или Дьявол. Он последователен в своём бунте против властей в любом проявлении. Но, и это отмечает сам Денница, непреклонение перед Господом есть всегда преклонение перед Люцифером, и третьего не дано. На том они и расходятся. Возможно, предложение Люцифера действительно заслуживало внимания, и он обещал истину в обмен на отказ от служения идолам. Каин отказался и от истины, и от лжи, предпочитая продолжать свою критику и деконструкцию. Но если Люцифер не имел в виду ничего категорически нового, а только желал стать другим идолом и новым камнем преткновения, подобно искушающему Христа Сатане, то выбор Каина верен. Он выбирает существование вне божественности, возлагая лишь на смертных ответственность за их жизнь. Однако я уверен, что дело именно в мнимой независимости, которую отстаивает Каин, подобно тому, как проклятый субъект готов отринуть всё, лишь бы остаться при своём желании свободы. Он уже является жертвой Первородного Греха, и миметическое желание укоренилось в нём. Делает ли он верный выбор или нет, он совершает его, будучи заворожённым идеалом совершенной свободы, подобия которой достигнет в скитаниях по пустыне.

В этой вариации истории братоубийство совершается из-за случайной вспышки гнева и отчасти из-за гордыни, но уже не из-за каноничной зависти. Однако с заменой одного греха на другой из того же ряда суть меняется мало: всё это части одного и того же устройства проклятого. Но здесь Каин уже горько сожалеет о содеянном. Он действительно любил брата и вовсе не собирался ему вредить. Даже сам Каин понимает трагическую иронию случившегося: он видел в смерти самое страшное из зол и стал первым, кто принёс её в мир. Ирония заключается в том, что ведь именно он сильнее всех страдал из-за проклятия, виновником которого не был, и он же стал причиной удвоения Первородного Греха.

Вспыльчивость Каина своей внезапностью и деструктивностью напоминает феномен вселения беса; наш герой словно бы одержим. Автор «Каина» также известен своим буйным и мрачным нравом, но это означает не только то, что Байрон воплотил в герое самого себя. Проклятый субъект в принципе склонен к тому, чтобы быть жертвой демонической одержимости. Он как никто близок к инфернальному, и потому более уязвим. Проклятый в качестве козла отпущения является именно тем, в кого и должен вселяться бес и кого вместе с бесом за плечами можно выдворить за пределы околотка и временно избавиться от коллективного зла. У современного же субъекта эта история интернализирована, и он сам изгоняет себя наиболее соответствующим образом и откуда ему заблагорассудится. Порой это приводит к разрушению устоявшихся социальных связей после эксцесса, когда одержимый субъект нарушает гласные или негласные правила своей группы.

Первым, кто видит в Каине убийцу, становится матриарх семейства Ева. Она мгновенно разрывает родственные узы и осыпает несчастного проклятием за проклятием. Она обрекает Каина на преследование от огненных мечей херувимов, превращение пищи в пепел, лишение отдыха, насылает кошмары от чувства вины, видение Смерти во всём вокруг, отторжение природой и, наконец, изгоняет сына в пустыню. Ангел божий выступает лишь гарантом исполнения воли Евы и озвучивает оригинальное библейское Проклятие, после чего клеймит  убийцу Печатью Проклятия.

Список проклятий Евы заметно обширнее библейского. Превращение пищи в пепел здесь выступает как продолжение истории о невозможности насытиться. Но если прежде земля просто не давала пищи, то теперь возможность удовлетворить Желание вроде бы присутствует. Объект желания манит проклятого возможностью обретения счастья или хотя бы удовольствия. Но фантазматическая кляйнеанская грудь оказывается пуста или даже полна праха, то есть горечи не-еды. Обретение желаемого оборачивается столь же горьким разочарованием, а вместо ожидаемого счастья субъект чувствует пустоту и отчаяние. Последние чаще выражаются в смягчённой форме или скрываются новыми мимолётными желаниями.

Преследование херувимами, кошмары и отсутствие покоя соответствуют последствиям проклятия Ореста. Осаждаемый эриниями, он вынужден вечно странствовать и быть объектом преследования призраков. Паранойяльность, тревога и неврастения — характерные черты многих проклятых, бегущих неведомо куда от чего-то враждебного; вечно уставших и страдающих от бессонницы. По всей видимости, в виде преследователей здесь предстаёт то, что не в состоянии признать проклятый. Прежде всего это демоны и состояние проклятости как таковое.

Вуаль смерти на всём видении мира кажется весьма депрессивным симптомом, когда на универсуме отчетливо просвечивает печать разложения, которую проклятый с ужасом видит в том числе на себе. Мир медленно умирает, и субъект вместе с ним; всё здесь обречено на упадок и гибель. На деле Каин пьесы воспринимал так всё и до изгнания, так что эта строка только подчёркивает существующую тенденцию и напоминает, что с Каином заведомо было что-то не так. Однако он не просто склонен пессимистически воспринимать реальность, но отмечает её стороны, которые остальные намеренно игнорируют, и, прежде всего, смертность.

Наконец, специально оговаривается, что мироздание как таковое должно теперь отвергать проклятого: «Пусть всюду, Где ступишь ты, трава иссохнет! Пусть Зелёный лес тебе откажет в сени, Земля – в жилище, прах – в могиле, солнце – В сиянии и небеса – в их боге!». С этого момента проклятый не знает мира, а его жизнь превращается в постоянную борьбу с собственным тёмным духом, кошмарами, Голодом и тотально враждебным универсумом.

В итоге Каин вместе с семьёй после недолгих сетований отправляется в изгнание, тогда как его персональная история, как и и история человечества, только начинается. Но строительство цивилизации куда менее интересно, чем исток этой кровавой реки, то есть история отдельного персонажа. Именно благодаря Байрону, как и романтизму в целом, начинается новый виток понимания и признания проклятого. Если Библия дала голос обвиняемой и гонимой группе людей, то теперь уже частный субъект обретает свою субъектность и возможность высказаться. Проклятие становится уже не событием всемирной истории, но рассказом о смертном, будь то Каин, лорд Байрон или его читатели. Проклятие уверенно интериоризируется, и теперь каждому приходится всё чаще иметь дело с собой, а не неким едва знакомым, но заведомо виноватым во всех бедах отщепенцем.

Байрон не просто показал, что проклятый субъект есть, но что он тоже человек, и он страдает. Убил ли Каин брата по своей воле или по воле случая, но убийство столь же неотъемлемая его составляющая, как и многочисленные наказания, которым он подвергается. Если о мифическом персонаже ещё можно сказать, что он получил по заслугам, то реальный проклятый субъект страдает просто от того, что он существует. И не важно, совершает ли он что-то, чтобы подтвердить для себя и других статус изгоя.

Проклятый несёт на себе бремя порочной, но единственно возможной цивилизации. Он концентрирует в себе зло этого мироустройства, чтобы остальные могли пребывать в неведении самообмана. Все смертные отмечены печатью грехопадения и убийства, но лишь на проклятом она явлена. Эта явленность и позволяет проклятому проследить свою историю до первоубийцы, а затем и до Мятежника. Создавая видимость исключения из культуры, проклятие лишь отмечает фундаментальную вплетённость в неё субъекта через страдание и через весь список казней Проклятия. Таким образом, отказываясь признать своё страдание и убегая от фурий, проклятый не просто впадает в самообман подобно всем смертным, но теряет единственную нить, которая могла бы облегчить его участь. Однако это не проповедь мазохизма, и страдания проклятого не нуждаются в пестовании и приумножении, их и без того достаточно.

Для финала я выбрал поэму Максимилиана Волошина “Путями Каина” На фоне остальных относительно современных творений на тему Каина это выделяется тем, что с самого начала заявляет о связи цивилизации (по крайней мере европейской) с фигурой первоубийцы. По сути, это не столько о Каине, сколько о Путях и «трагедии материальной культуры», как гласит расширенное название. Эта связь культуры с Каином отнюдь не произвольна, в чём мы уже могли убедиться. Эту связь яростными штрихами выстраивает Волошин, делая Каина знаковым персонажем, через которого проходит системообразующая и вместе с тем устрашающая ось всего человеческого.

Сатана как таковой отсутствует в тексте, хотя пришёлся бы здесь весьма кстати. Его замещает Каин, тем самым убирая за скобки все метафизические сущности: остаётся только субъект и история. Значимость третьего человека, в свою очередь, разрастается до грандиозного воплощения фундаментального принципа мироустройства: Мятежа, который «был против Бога», и которым, что любопытно, был сам Бог. Нам демонстрируется модель мироздания, выстроенного на основе бесконечной взаимной борьбы оппозиционных сил, с то и дело возникающим и вскоре разрушающимся равновесием. Дополнительным фактором в диалектическую историю развития универсума заложен упадок — постоянное возрастание деструктивности и дегуманизации. Мир объят пламенем бесконечной борьбы, и в этом пламени он беспрестанно разрушается.

Похоже, что, несмотря на свою прозорливость, автор верил в существование Золотого Века. Во всяком случае, как наименее плохого состояния в сравнении со всем остальным. Тем самым ещё раз для проклятого подтверждается важность темы потерянного Эдема. У него чувством утраты окрашено  как прекрасное прошлое, так и отсутствующее настоящее и грозящее неизбежной потерей будущее. Мир проклятого — это мир, где хорошо было только когда-то давным давно, а если и будет, то едва ли на его веку.

Каждый очередной мировой порядок оказывается следствием предшествующего мятежа, а затем сметается вновь. Это сопровождается упомянутым нарастанием силы и масштаба разрушительности, которая постепенно аккумулируется в космосе. По сути, здесь даже не революция сменяет порядок, но революция сменяет революцию. Покой и стабильность допускаются лишь на заре истории, да и они не слишком продолжительны. История как таковая появилась вместе с первым конфликтом космического масштаба. И именно Каин объявляется тем, кто перевёл космический закон в принцип устройства субъекта, похитил пламя Мятежа у богов и проклял весь человеческий род этой инфекцией. Это весьма удачная и показательная модель функционирования психики любого субъекта. Но, как и всегда, особенно это заметно у проклятого, который активно переживает череду деструктивных и сметающих всё внутренних конфликтов, где за очередной сломанной чудовищными усилиями стеной оказывается другая.

Нарастающая деградация мира грозит обратить сущее в бездну террора и тоталитаризма и в итоге свернуть мироздание в Ничто. Шанс на спасение заключается в принципиально иной реализации мятежно-разрушительной силы. Направлении её на внутреннюю трансформацию, а не на повторяющееся внешнее отыгрывание. Для этого необходимо прежде всего обнаружить в себе источник универсального зла, проросшее из проклятого плода семя порока. Именно в этом зле и находится способ выйти за пределы чудовищной системы взаимного насилия к чему-то иному: «Поймите сущность зла. Не бойтесь страсти. Не противьтесь злому Проникнуть в вас: Всё зло вселенной должно, Приняв в себя, Собой преобразить». Это лишь предположение автора. Но оно даёт надежду на то, что у проклятого потомка Каина есть другая перспектива, кроме бессознательной по существу реализации насилия, направлено ли оно вовне или на самого себя. Даже негативное взаимодействие с сакральным проклятого, то есть контакт с инфернальным, может стать благотворным, а не только мучительно-разрушительным.

Удерживать и развивать постоянный конфликт позволяет некий творческий духовный огонь; горящая в каждом смертном искра, составляющая ядро Мятежа. Каждый мятеж, таким образом, априори является творческим актом и направлен к определённой, но не обозначенной и, вероятно, не сознаваемой частным субъектом цели. Именно Огонь привёл к формированию человека из зверя; стал вектором направленного революционного развития. Вполне вероятно, что Огонь является в том числе и метафорой миметического желания, этого запретного плода, отбросившего смертных из звериной инстинктивной жизни в многообещающий мир упадка и насилия.

Все допустимые способы бытия-в-мире автор широким жестом разделяет на два типа: путь приспособления и путь мятежа. Предпочтение, что предсказуемо, отдаётся пути мятежа, хотя и с поправкой на внутренне-трансформирующую реализацию разрушительной энергии. При этом «путь приспособления» — это как раз нормальный способ существования заброшенных в мир смертных. Его можно было бы назвать путём самообмана, но путь мятежа обычно преисполнен лжи в неменьшей степени, и тем самым только наносит всем куда больше ущерба, чем «простая» приспособленческая жизнь. Хотя не исключено, что в больших пространственных и временных масштабах больше вреда наносит всё же толпа, которая не ведает что творит, чем аналогичные рушители устоев.

Само собой, не стоит воспринимать это разделение буквально, как и не стоит впадать в гордыню элитарного представления Волошина об избранном меньшинстве. Потому что все смертные прокляты. Тем более, что мне кажется крайне искусственным как таковое введение Сифа в библейскую историю, которое необходимо, только чтобы смыть с Ноя и его колен грязь каиновой печати. Это слишком очевидная и уже запоздалая попытка скрыть истину о происхождении человечества. Хотя Библия преимущественно борется с ложью сего мира, но ранние тексты всё ещё этим грешат. Даже если и изъять этим приёмом детей Каина из полотна истории, то уж первородный грех точно затрагивает всех без исключения. Так что от проклятия не уйдёт никто. Никому и никогда не хочется этого признавать, но в начале было в том числе и убийство. Каждый из нас причастен к смерти невинных и гонению пророков сейчас или когда-то ещё.

Да и как бы ни относился Волошин и многие другие к Закону, но очевидно, что гораздо лучше и проще жить в соответствии с ним. Закон всегда просто есть, и если не вступать во взаимодействие с ним, то он будет властвовать так, как ему угодно. Его цель — это минимизация насилия, но цена может сильно разниться, что включает принесение жертв. Для смертных это обычно не является проблемой. Лишь проклятый воспринимает Закон как тиранию и личное препятствие. Поэтому способом бытия-в-мире для него является «путь мятежа», а вовсе не потому, что мятеж — это лучшее из благ. И поэтому жизнь проклятого часто состоит из сражений с мельницами и штурма облачных замков или же борьбы с внутренним деспотом.

Закон и Творец не плохи сами по себе и исправно выполняют свою задачу, но они враждебны к проклятому. В мире, построенном на лжи, благая весть истины неизбежно будет восприниматься такой же скверной, как и действительное зло. Но это не значит, что любая скверна — это хорошо, как и далеко не любое нарушение порядка является благом.

Параллельно с этим проклятый обретает возможность сделать что-то новое, а для этого необходимо хотя бы минимальное, но нарушение статус-кво. Чтобы учредить новый Закон необходимо быть в напряжённых отношения с существующим. И со второй частью проклятый справляется отлично. Ему остаётся лишь заняться тем, на что он способен: участвовать в утверждении благого порядка, а не бороться с существующим плохим. Как бы ни был несовершенен и порочен Закон, но попытки его разрушения делают из Мятежа камень преткновения и оставляют мятежника заложником порочного цикла разрушения. На место одного плохого закона при его поломке приходит худший.

Примечательно, что в проклятом ярче всего горит искра первозданного хаоса, он инфернализирован, полон насилия и зла. Но в то же время именно на его плечах лежит борьба против возвращения мироздания в изначальное состояние, то есть низвержения в насилие и хаос. Он, словно изгоняющий демонов одержимый, должен бороться со злом его же оружием. Это может показаться бесперспективной затеей, поскольку зло не способно уничтожить зло. Ведь в Мф. 12:26 говорится: «И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его», и царство его стоит по сей день. Поскольку изгоняющее само себя зло по сути не меняет количества зла в мире.

Но горящая в проклятом Искра — это не сжатый принцип сего мира. Породившее искру Хаоснование — то, чем хоть и частично пользуется, но от чего прежде всего защищает Закон. Пламя мятежа и мимезиса — всё ещё инструмент, а не зло как таковое. Проклятый обладает той же силой, из которой обрёл свою власть Творец, и в этом он, как, впрочем, и все смертные, подобен богам. Инфернализация проклятого лишь побочный эффект горящего в нём пламени, и потому он не подобен шаману, который лишь гоняет демонов с места на место, хотя может и быть таковым. Прежде всего у него есть сила от Духа, исходящая извне этого мира, и потому она дарует возможность выйти за пределы локального принципа мироустройства. К тому же именно проклятый как никто понимает силу, с которой вступает в противостояние, раз она уже разрослась изнутри, заполонив его нутро ихором.

Каин Волошина воплощает в себе обобщённый образ проклятого и выбирает мятеж против священного, одиночество и свободу в противовес радостям «мещанского комфорта» и «узам кровного родства». Это всё ещё звучит сомнительно, если не понимать под первым комфортной лжи неведения о сущности культуры и субъекта, а под вторым порочную структуру взаимного насилия и жертвенной мифологии. В общем-то к этому призывал и Христос, который безусловно является мятежником для окружающих и принципа этого мира. Мятеж по своей природе есть безумие и кроваво-огненный хаос, поскольку он происходит из самого сердца сакрального насилия. Но эта же сила позволяет созидать и выходить к иной структуре, радикально отличающейся от привычной. Но для этого надо суметь совладать с ней, не сжигая никого на кострах, не устраивая более или менее кровавых революций и не разрушая себя, и тем самым однажды прекратить крушить ложные законы, но утвердить истинный.

Каждый смертный проклят уже потому, что заброшен в мир, управляемый принципом лжи и всеобщей борьбы за несуществующее счастье. Но среди равно проклятых особенным считается тот, в ком не тлеет, но интенсивно горит, сжигая изнутри, искра Хаоснования, кошмара, из которого выделен и соткан островок Творения. В отличие от прочих, он знает, что виновен уже фактом своего существования. Проклятый подозревает, что является преступником, и сам домысливает свои чудовищные преступления, если не умудряется их совершать. Ему ведом неутолимый Голод по мнимому бытию другого. Он одержим сонмом шёпотов чужих желаний. И он вынужден скрываться от всех в удушающей скромности или предъявлять миру свои язвы и горящую печать, чтобы подтвердить статус монструозного козла отпущения. Проклятый — дитя Ночи, жаждущее дневного света в мире искусственного освещения, где истинный свет скрыт тучами лжи и, проявившись, вполне может испепелить несчастного.

Каин, особенно с модификациями последнего времени, является одним из совершенных культурных воплощений проклятого. Злодей, герой, бунтарь, творец, строитель и несчастнейший из живущих, он является достойным воплощением Мятежного Духа в тварном мире. Через него мы видим, что Проклятие является космической необходимостью. Лишь посредством него и осуществляется эволюция от точки Альфа до точки Омега Тейяра де Шардена и разрывается уроборический цикл. Животным не ведомо спасение, а цивилизация возможна лишь через убийство и жертву. Проклятое мироздание пугающе и драматично по своей сути, но эта универсальная и персональная драма инициирована Неведомым, и только так смертные обретают шанс открыть Его.

Все смертные находятся на пути от Адама к Иисусу, и этот путь всегда лежит через Каина. Каждому необходимо признать в себе того, кто убил свою возможность счастья ради туманной и обманчивой цели. И у каждого есть свой Авель, пролитая кровь которого вопиёт о злодеянии и напоминает проклятому о том, кто он.