В июне этого года издательство Ad Marginem выпустило сборник эссе Ольги Дренды, польской антрополога и журналистки, исследующей переходный период, в который провалилась Польша, развязавшись с социализмом. Сборник под названием «Польская хонтология» — мечта старьёвщика. Прилежно отбирая объекты, трогательные и страшные в своем подделывании под продукты американского масс-маркета, Ольга фиксирует переломный момент в истории целой страны.
Почему хонтология? Зачем вам потребовался этот термин — и как вы используете его: следуя за Деррида или используя его облегчённую версию, заимствованную и развитую Марком Фишером и Саймоном Рейнольдсом?
Вообще нужно обозначить различие. На польском долгое время никак не переводили «хонтологию», оставляя термин как он есть, просто hauntology. Затем Анджей Маржец, специалист по Деррида, решился передать его как widmontologia, и теперь это закрепилось в польском как строгий философский термин. Я же решилась предложить перевод, который будет удобней и для антропологов, и исследователей популярной культуры — duchologia. Сейчас и вовсе думаю, что термин появился в нужное время в нужном месте. Хотя предложила я его в совершенно шутливой, немного спекулятивной манере, в духе «а что если мы попробуем перенести его в Польшу». Я сделала это, когда взялась вести блог Duchologia (прим. ред. — переехавший на Facebook). И странным образом термин зажил своей жизнью, отделившись и от меня, и от моих текстов. Теперь его часто используют, описывая настроение начала 90-ых в Польше. Иногда я наталкиваюсь на него в интервью с польскими режиссерами, которые говорят что-то типа «хочу снять духологичный фильм».
То есть, вы в ответе за рецепцию термина и дали ему среду, в котором он формирует новые связи.
Да, и я очень этому рада; что особенно неожиданно, потому что меня нет в академической среде. Дальше магистерской дело не пошло, меня утянуло в рекламный копирайтинг. И, даже взявшись писать текст, я решила обращаться к широкой аудитории. Если бы текст задумывался как докторская диссертация, он был бы втиснут в жёсткие методологические рамки. Мне же хотелось чистого репортажа, иногда опирающегося на антропологическую теорию. Хотя я боялась популяризаторства; оно могло бы размыть любой намек на содержание и оставить меня автором списка «10 самых странных вещей Польши 90-ых».
В выборе подхода мне сильно помогла работа Роха Сулимы «Антропология повседневной жизни». Она как раз существует между строгой теорией и книгой; достаточно доступная, чтобы не отпугнуть неподготовленного читателя, и в меру концептуальная, дающий рабочие термины. Таких текстов остро недостаёт Польше. Забавно, что первые рецензенты упрекали текст либо в недостаточной академичности, либо – в недостаточной популярности.
Но так вам удалось избежать колонизации коллективной памяти. Никаких «мы вступаем в прекрасную страну прошлого», ноль сентиментальности.
Спасибо, что заметили. Взявшись за работу, я выписала перечень вещей, которые нельзя делать ни в коем случае. Возглавляли список «ностальгия» и «ирония», особенно характерные для современного польского нон-фикшна; часто они сосуществуют в рамках одного текста и образуют искаженную картину мира. И они меня здорово утомили.
А каково отношение к нон-фикшну вообще?
Современный нонфик – важная часть польского литературного процесса; но научпоп – дело особое. Это бесконечное упрощение сложных теорий, оставляющее читателя в ловушке иллюзорного всезнайства. Опять же, я немного интересуюсь когнитивными науками и понимаю, что эвристических ходов не избежать: так что и пишущие, и читающие рискуют попасть в капкан объяснительства. Удерживать себя можно только осознанно.
Cколько времени вы собирали материал для «Польской хонтологии»?
Лет пять, но книга – это самый конец пути, у которого было целых два старта. Во-первых, я взялась за этот круг тем после университетского проекта, посвященного частной памяти поляков нашего поколения о значимых политических событиях начала 90-ых; памяти, преимущественно питавшейся телерепортажами тех времён. Я расспрашивала их, что и почему они запомнили из своего детства; неудивительно, что большая часть воспоминаний была опосредована ТВ. Об этом, собственно, и писал Марк Фишер.
Образы будущего приходили из сериалов?
Так и было для моего поколения. И так, оттолкнувшись от этого проекта, я увлеклась переходным периодом. Университет вооружил нас феноменологическим и герменевтическим подходами, которые, впрочем, я заморозила на добрых пять лет. Меня утянула рекламная сфера, очарование которой долго не рассеивалось. Я писала кампании для печати, ТВ и радио, — была копирайтером эпохи MySpace. Но со временем решила оставить рынок, чтобы сфокусироваться на собственных текстах. И в 2012 году я запустила сообщество Duchologia. Оно начиналось как мой частный скрапбук, попытка собрать множество вещей, которые объединяли жуткость (uncanny) и плохое исполнение. Меня притягивали вещи, созданные на пересечении осей «завышенные амбиции» и «плохо развитые технологии», на котором и появлялись жуткие, выломанные, неправильные предметы. Не знаю, какое слово подобрать бы для них.
На русском есть достойный вариант — «поделки».
Да, верно. К ним можно отнести игрушки, которые делали польские инженеры после работы; когда смена закончилась, можно открыть каталог с игрушками по «Звёздным войнам» и старательно пытаться воссоздать безупречную копию. Из этих соображений я собираю поделочных Микки-Маусов, задуманных как точные копии, а получившихся – очень самобытными. Меня очень притягивает этот период, когда любительство правило балом. В это время польский рынок был перенасыщен руководствами по тому, как делать что-то своими руками, от прихватки до деревянного дома, от вафельницы до моторной лодки. Это был период самовыражения технической интеллигенции, стремившейся перенести в материальный мир свои эстетические идеалы; то, чего совершенно нет в современном мире, в котором даже любительские игрушки выполнены из безупречных материалов, отлично выглядят в Instagram и хорошо продаются онлайн. Не воспринимайте это как критику, у меня много украшений с Etsy. Просто изменился момент, появились новые методы переноса и распространения культурных моделей; но кустарность, странность и жуткость — словно бы исчезли. Трансформировались рынки, изменилась повседневность, и любительство профессионализировалось. Но вернуть память о «поделках» и периоде, когда создавать могли без оглядки на дизайн-тренды, я считаю важным. Этому сохранению в какой-то мере и посвящен мой текст.
Благодарим за организацию беседы Польский Культурный Центр, издательство Ad Marginem, Летний книжный фестиваль ЦСК «Смена» и МСИ Гараж.
Фрагмент из «Польской хонтологии»
Медвежонок, который
проиграл лягушке
Существует медвежонок.
Медвежонок круглый и плоский. Пластиковый, безопасный для маленьких детей и вполне современный в своей сдержанной округлости: большая голова, удивленное выражение, закругленные уши, движущиеся лапки и несколько вариантов свитера в основных тонах. Он стал для меня особым героем этой книжки, аналогом числа 23 для Уильяма Берроуза. Он то и дело выскакивает из материалов, которые я просматриваю. Появляется в «Телевизионном ежедневнике» в репортаже о низкосортных товарах в торговле (вариант красный и зеленый в компании хорошенького пластикового котика. «Не слишком удачные игрушки», — бормочет ведущий). Он сидит в руководстве Татьяны и Томаша Войда на современной детской кроватке в окружении кукол, похожих на беглянок из кукольного театра. И, наконец, стоит со своим собратом в витрине, сфотографированной Дэвидом Хлинским. Снимок сделан в Москве, и вскоре выясняется, что медвежонок этот Мишка, импортный пришелец, произведенный в городе Кирове на производственном объединении «Вятка». Приятелей Мишки: мальчика с квадратной головой, Чипполино, Кота в сапогах, таксу на колесиках, всех из пластмассы, — видно на других кадрах из Москвы. Сколько этих игрушек попало в польские магазины — например, таких, которые, как на других снимках Хлинского, изображали в витрине грибной лес? И сколько из них уже было продано, когда без всякой суматохи можно было купить кубики LEGO? Разве пластик, еще недавно такой гигиеничный и современный, уже тогда стал синонимом дешевки? Как скоро блестящие глуповатые медвежата перестали нравиться?
Медвежонок, вполне современный в своей сдержанной округлости…
Более-менее в тот же период — точнее, в 1987 году — появилась деревянная лягушка. Она гениальна по своей конструкции: туловище складывается из двух частей (верха и низа), и все дополнено колесиками и шнурком. В то же время в ней содержится краткая история польского потребительского дизайна в восьмидесятые – девяностые годы и ответ на вопрос, что случилось с отечественными дизайнерами в «потерянное десятилетие», когда государственные предприятия перестали давать им работу. Лягушку, спроектированную Малгожатой и Войцехом Малолепшими для их сына Стася, изготавливала «Студия МП» — фирма, основанная совместно с Казимежем Пиотровским.
— Мы закончили обучение и только вступили в профессиональную жизнь. Мы выбрали в основном столярные работы — область, в которой не нужно было инвестировать в специальные инструменты. Все началось с игры, которая, в конце концов, стала источником пропитания и опытным полигоном, — вспоминает Войцех Малолепши.
Как многие другие польские проекты в то время, лягушка сделала карьеру окружным путем, как экспортный продукт. В Польше дистрибуцией занялись «Галерея дизайна» Института промышленного дизайна и магазины «Цепелии»1, но бόльшая часть лягушек продавалась за рубежом. Они нравились, они были непретенциозны, натуральны и экологичны. Они выигрывали конкурсы, их тысячами покупали в Скандинавии (в том числе ИКЕА), США и Южной Корее, они попадали и к французским дошкольникам. Это изделие подходило к созданному ранее экспортом народных тканей, лозы, санок и качелей международному видению Польши — края дикой природы, натурального земледелия и прекрасных традиций. Дерево, ткани, керамика, бижутерия или игрушки оказались хорошим рекламным инструментом. При этом оговаривалось, что природа не должна быть слишком естественной. Как вспоминает Войцех Малолепши:
— Шведы быстро перестали интересоваться лягушкой из необработанного дерева. Им хотелось бы иметь зеленую, сообщили они нам после первой большой отправки товара через «Цепелию». Началась целая эпопея с подборкой соответствующих красок, безопасных для детей. У нас было несколько другое представление о Скандинавии.
Лягушка супругов Малолепших сегодня считается одним из образцов польского дизайна, признанным варшавским Национальным музеем, упомянутым в антологии Rzeczy niepospolite («Необычные вещи») Чеславы Фрейлих, наконец, снова доступным в продаже, уже не как обычная игрушка, а как икона польского, или хорошего, дизайна, в Well Done Design. У нее даже появилось новое имя: Froggie Tolkie.
Как многие другие польские проекты в то время, лягушка сделала карьеру окружным путем…
В то же время Мишка, несмотря на недолгую вездесущность, харизму, исходящую от плоской мордочки и аккуратный минимализм исполнения, не дождался собственного жизнеописания. Не стал косоглазенькой иконой эпохи Горбачева. Не дождался ни монографий и места на выставке в МоМА, как пружинные шнауцеры и надувные жирафы Либуши Никловой, ни юбилейной версии, как пудель Флоки и котик Минка из ГДР, которых до сих пор изготовляет Reifr, — хотя кировское производственное объединение «Вятка» продолжает работать и, вернувшись к прежнему названию «Весна», производит классических кукол с закрывающимися глазами и ванек-встанек.
В Польше он тоже, кажется, забыт. С другой стороны, можно купить маленьких пищащих медвежат с раскосыми глазками или больших, желтых, с шероховатой шкуркой, словно переболевших ветряной оспой, но те сплюснутые мишки, закатный хит советского дизайна, массово импортированный как раз в эпоху хонтологии, исчезли из поля зрения. Они появились слишком поздно, чтобы стать символом оптимизма шестидесятых годов и «будущего, которое не наступило», и к тому же были быстро выдавлены глобализацией и модой на возвращение к природе.
1 «Цепелия» (польск. Cepelia, от сокращенного CPLA, Centrala Przemysłow Ludovych i Artystycznych), Центр народных и художественных промыслов.
