Лжедмитрий
Отделом реставрации при галерее заведовал Леонид Бахтин. Если честно, более скучного человека я в жизни не встречал. Он не умел понимать шуток, да и выглядел так, словно совсем недавно перенес ампутацию чувства юмора (или чувства собственного достоинства — что одно и то же). «Человек без свойств» — этот ярлык прирос к нему намертво: нудный, бесталанный, даже тень он отбрасывал жиденькую и необязательную, но при этом, как ни странно, был порядочен и добродушен — видимо, верил, что порядочностью сможет компенсировать серость. О том, как он одевался, я вообще молчу: одни подтяжки чего стоят!
— Ну здравствуй, капитан Подтяжкин, — сказал я, заглянув к нему в кабинет.
— Между прочим, жена говорит, что подтяжки очень мне идут.
— Что ж, значит, это был первый в истории случай, когда жена соврала мужу.
Мы спустились по кривой лестнице на цокольный этаж и остановились возле входа в хранилище. За окошком мирно спал охранник, уткнувшись лбом в локтевой сгиб. Нормальный начальник, увидев подобную сцену, пришел бы в ярость, но Бахтин, кажется, физически был неспособен повысить голос — он лишь постучал ключом по стеклу и сказал:
— Женя, ну сколько можно? Впусти нас.
Охранник, встрепенувшись, по-детски потер глаза кулачками, буркнул что-то и нажал на кнопку; дверь, щелкнув, открылась, и мы вошли в длинную узкую комнату с потолком, перетянутым деревянными балками.
— Вот она, — Бахтин указал на картину, установленную на металлическом штативе возле окна. — Клиент уверен, что это работа кисти Дмитрия Ликеева. Результаты рентгенографии здесь. Посмотришь?
Я взял снимок, поднес его к свету.
— Плотность красок, подпись и техника мазка совпадают, — бубнил Бахтин за спиной.
— Постой-ка, — я вернул ему снимок и уставился на картину, — Это же «Крестный ход». Но его сожгли в семнадцатом, во время бунта.
— Это лишь версия, — сказал Бахтин.
— Это не версия, это факт, — я провел по полотну кончиками пальцев. — Мать художника писала в одном из писем, что видела, как солдаты топят камин его картинами.
— Да брось! Полотна Ликеева без конца всплывают в самых неожиданных местах. Пару лет назад в Вене обнаружилось «Возвращение Платона в Академию». Оригинал. А ведь ее тоже считали сожженной. Может, оденешь перчатки?
— Во-первых, перчатки «надевают»; «одеть» можно только человека. А во-вторых, отвяжись.
— Что значит «отвяжись»?
— Отвали, отвянь, отстань, отцепись, отсохни, — какое слово тебе больше нравится? Ты же знаешь, я работаю без перчаток.
— Да, но… у нас тут полотно, которое тянет на миллионы, потому что считалось утерянным более ста лет.
— Леня.
— Что?
— Заткнись.
Несколько секунд я, щурясь, гипнотизировал картину.
— Почему здесь так темно? Надо больше света.
Он полностью поднял жалюзи, но легче не стало.
— Слушай, это издевательство какое-то. Как я могу оценить палитру и карнацию в этой темнице? Здесь окна размером с почтовые марки, — я снял полотно со штатива и потащил к выходу.
— О господи! — Бахтин схватился за голову. — Ты с ума сошел? Ее нельзя так хватать! Эй, ты куда?
— К свету.
Я ногой толкнул дверь и стал подниматься по лестнице, держа картину за крестовину подрамника. Бахтин семенил за мной, как сердобольная нянька за непослушным ребенком. Разбуженный охранник, сонно моргая, догнал меня на третьем этаже и попытался преградить дорогу.
— Так, гражданин! Куда это вы собрались? Эту картину нельзя выносить из здания.
— Сам ты гражданин! Я не собираюсь ее выносить, я же вверх поднимаюсь! Включи логику! Или ты думаешь, что на крыше меня ждет вертолет? Я просто ищу место, где есть свет. Уйди с дороги, — я выставил картину перед собой, как щит, и стал напирать. Охранник прижался к стене, пропуская меня.
— Андрей, прошу тебя, осторожней! Мне же голову оторвут! — причитал Бахтин, крестясь и поминая всех святых. Они вдвоем с охранником суетились вокруг меня так, словно я взял картину в заложники.
Я свернул в павильон на пятом этаже. Окна здесь были огромные, и свет насквозь пронизывал пространство. Везде стояли заляпанные известью стремянки, пол застелен полиэтиленом — этаж был закрыт на ремонт.
— Вот это я понимаю — освещение! Вот где надо было устраивать отдел реставрации, — я протянул картину охраннику. — Подержи.
Он отшатнулся от нее, как черт — от иконы.
— Нет, я не могу. Она же хрупкая!
— Тьфу! Ну чего ты трусишь? Я же тебя не поджечь ее прошу, а подержать. Возьми!
Он вцепился пальцами в подрамник и зажмурился.
— Будешь штативом,— сказал я. — Подойди сюда, повернись к окну, чтобы свет лучше падал. Вот так, а теперь не двигайся. Да перестань ты дрожать — это же картина, а ни бомба.
— Может, лучше я подержу? — сказал Бахтин у меня за спиной. — А то он ее повредит еще!
— Леня.
— Что?
— Заткнись.
Пару минут я изучал картину, прикасаясь к отдельным участкам, ощущая шероховатости холста кончиками пальцев.
— Ну не томи уже! — выдохнул Бахтин. — Сколько можно? Я изучил подпись и технику мазка — и то, и другое, несомненно, принадлежит кисти Ликеева.
— И то, и другое легко имитировать, — сказал я. — Картина прекрасная, но, к сожалению, это подделка.
— Что значит «подделка»?
— Фальшивка, фэйк, туфта, фуфло, липа, левак, палево, — какое слово тебе больше нравится?
— Но… этого не может быть! Мой лучший специалист давал заключение по рентгенографии.
— Леня, ау, это я — твой лучший специалист.
— Да, но… мы нашли совпадения по всем пунктам: для построения композиции использованы плотные виды красок — киноварь и свинцовые белила. Те же самые, что и в других картинах Ликеева. А холст? Та же ткань.
— Холст, может, и старый, но шлифовка неверная.
— А с ней-то что не так?
— Знаешь, кого Ликеев считал своим духовным учителем?
— Ну, он был знаком с Саврасовым.
— Нет, я говорю о Рембрандте. Половина его дневниковых записей посвящена великому голландцу, его технике и мастерству. В некоторых письмах друзьям Ликеев называет себя «убежденным рембрандтианцем». Он даже подражал ему; не в живописи, конечно, но в чисто технических моментах. Например, Рембрандт предпочитал крупнозернистый холст, но, чтобы придать ему нужную фактуру, он сам тщательно шлифовал его пемзой. Это известный факт. Ликеев проводил тот же ритуал перед тем как начать работать.
— Все правильно, — Бахтин ткнул пальцем в картину. — И этот холст тоже крупнозернистый и тоже отшлифован пемзой. Что тебе не нравится?
— Дело в том, что Ликеев, в отличие от Рембрандта, шлифовал холст неравномерно. Смотри, видишь купол храма? Он находится в точке золотого сечения. В своих дневниках, посвященных секретам мастерства, Ликеев называет эту точку «точкой силы». А теперь самое главное: Ликеев никогда не обрабатывал точку силы пемзой. Можешь мне поверить, я изучал все его сохранившиеся полотна, включая те, что в Риме. Всех их, помимо прочего, объединяет именно это — неравномерная шлифовка и выделение «точки силы». Она более зернистая. А теперь проведи ладонью по холсту — да не бойся ты! дай руку! — он ровный, без перепадов, чувствуешь? Это значит, что наш имитатор — талантливейший человек: он хорошо изучил все бзики Ликеева, проштудировал его записки. Но потрогать его картины руками он не догадался. Достаточно провести ладонью по холсту, чтобы отличить настоящего Ликеева от хорошей имитации.
Бахтин минуту затравленно смотрел на картину — так романтик смотрит на красавицу, отвергнувшую его любовь.
— Я читал твою диссертацию о Ликееве. Там нет ни слова о неравномерной шлифовке.
— На момент публикации я еще не знал об этом, — я еще раз, щурясь, взглянул на холст. — Ч-черт, чистая работа. Даже рентгенографию обманул. Я и сам почти поверил, что это Ликеев.
— А можно я уже пойду? — подал голос охранник. И только сейчас, взглянув на него, я заметил, насколько он молод и даже юн: на скулах блестел пушок, не знавший лезвия бритвы.
— Гляди-ка, — сказал я. — Штатив заговорил.
— Просто нехорошо получается, — пробормотал он. — Я это… свой пост оставил.
— Да, действительно нехорошо: теперь некому спать на посту. А вообще, знаешь: штатив из тебя тоже хреновый — дрожишь, как той-терьер в руках у светской дуры. Оставь картину и иди — спи дальше.
Он протянул картину мне.
— А мне-то она зачем? Отдай капитану Подтяжкину.
Охранник вручил полотно Бахтину.
— Обрати внимание, Леня, — сказал я. — Он не спросил, кто такой капитан Подтяжкин, он сразу посмотрел на тебя.
— Ой, отвяжись уже, а? — буркнул Бахтин, вцепившись в подрамник «Крестного хода». — Скажи, ты всем своим знакомым даешь обидные прозвища?
— Нет, только самым обидчивым.
— Эт-то впечатляет, — вдруг раздался голос за моей спиной. Я обернулся и увидел высокого, узкоплечего старика в коричневом плаще. Он приближался.
— Вы д-д-действительно мастер с-с-своего дела, — заикаясь, сказал он.
— А вы, простите, кто?
— Я хозяин к-к-картины.
— Что ж, мне жаль, но это — копия. Очень умелая, впрочем. Достойная похвалы Меегерена. — Пауза. — Но вы ведь и так это знали, верно?
Он, щурясь, посмотрел мне в глаза.
— З-знал? С чего вы вз-зяли?
— Вы не расстроились, когда я назвал ее копией. Значит, для вас это не новость. Остается один вопрос: зачем вы пришли сюда? — я помолчал, размышляя. — Хотели поговорить со мной лично?
— Я перейду с-с-сразу к делу, — сказал старик. — С-сколько вы хотите за подпись, п-подтверждающую подлинность?
Возникла пауза.
— Собираетесь купить меня? Серьезно?
— А я в-в-выгляжу несерьезно?
Я оглядел его.
— Ну-у, не знаю, у вас очень смешные уши.
— Просто назовите цифру.
Я задумался.
— Э-э-э…семь.
— Семь чего? — он вытащил из внутреннего кармана чековую книжку.
— Сестерциев.
— Чего?
— Сестерций — это серебряная монета, имевшая ход в древнем Риме. Я ведь спец по антиквариату, неужели вы думаете, что я беру взятки современными деньгами?
Он криво улыбнулся, обнажив фарфоровые зубы.
— М-меня п-предупреждали насчет вашего с-специфического чувства юмора. В-вот мое встречное п-п-предложение, — он достал из кармана ключ с блестящим овальным брелоком. — Машина п-п-припаркована у черного входа. Она ваша.
Если честно, я не сразу отверг приманку. Ключи болтались у меня перед носом; я смотрел на них, как карась — на блесну. Чтобы победить соблазн, мне пришлось закрыть глаза и глубоко вздохнуть.
— Прежде чем я что-нибудь решу, — сказал я, — можно поинтересоваться: зачем вам все это?
— Не ваше д-д-дело.
— Ошибаетесь. Очень даже мое. Я хочу знать, кому и за что продаю душу.
— В-ваша душа мне не нужна, я п-п-покупаю только п-подпись.
— Одно и то же.
— Б-боитесь посадить пятно на репутац-ц-цию?
— Не в репутации дело. Поймите: осел не превратится в «Мерседес», если у него на лбу нарисовать логотип немецкого авто. Он просто будет разрисованным ослом. Точно так же и моя подпись на заключении не превратит копию в подлинник. А вы предлагаете большие деньги, значит, дело не в них. Вопрос: какой у вас мотив? В чем подвох?
Он поджал губы, словно боялся проговориться.
— Что ж, тогда извините, — я демонстративно направился к выходу из павильона.
— Я его внук! — крикнул старик вслед, уже без заикания.
Я обернулся.
— В смысле? Чей внук?
— Я в-в-в-внук Дмитрия Михайловича Ликеева.
— Я бы, может быть, даже поверил вам. Но есть одна проблема: у него не было внуков.
— В-в-вы в этом уверены?
— Моя диссертация называется «Труды и дни Дмитрия Ликеева». Поэтому: да, я в этом уверен. У него была единственная дочь, которая сгинула в сталинских лагерях в сороковом. О внуках ничего неизвестно — никаких документов или даже случайных свидетельств. Ничего. Что, конечно, очень удобно для вас — ведь если нет свидетельств, значит, никто не сможет уличить вас во лжи.
— Зам-м-молчите, — сказал заика. Потом кивнул на копию, которую Бахтин до сих пор бережно держал в руках: — Над этой к-к-картиной под моим присмотром работали с-с-сразу несколько п-профессионалов. Ее рисовали специально для того, чтобы проверить вашу к-к-квалификацию.
— А вот это уже нереалистичная чушь: зачем кому-то тратить столько сил и времени ради того, чтобы проверить меня?
Он улыбнулся и достал из кармана пачку сигарет.
— Здесь не курят, — буркнул Бахтин. — Дым плохо влияет на холсты и краски.
Старик щелкнул золотистой зажигалкой. Когда сигарета задымилась, он демонстративно выдохнул в сторону Бахтина струю дыма. Бахтин промолчал, и мне стало неловко за него. «Ну же, Леня! — думал я. — Дай ему в морду! Отбери у него сигарету! Ударь его огнетушителем! Сделай что-нибудь, будь мужчиной!» Но Бахтин лишь отвел взгляд.
— Г-г-господин Карский, — сказал старик, затягиваясь, — я б-буду честен: вы самый к-к-крупный эксперт по Ликееву из всех, о к-ком я слышал. В-вы знаете о нем даже больше, чем я. И я очень рад этому. М-м-мне нужен именно т-такой человек, как вы.
— Пардон, я не уловил: для чего нужен?
Он снова оглянулся на Бахтина, выдохнул в его сторону еще струю дыма. Капитан Подтяжкин зажмурился и закашлялся. «Какая же ты все-таки тряпка, Леня», — подумал я.
— Д-давайте пройдемся, — сказал старик.
***
Мы вышли на улицу. Я огляделся.
— А где машина?
— Вон там, но вы ее не получите.
— Так это был блеф?
— Разумеется. Ст-т-транно, что вы не догадались сразу. Я хотел п-п-проверить, насколько вы принципиальны.
— Вы могли просто спросить. Я бы и так сказал.
Он улыбнулся, выдохнул струю дыма уголком рта.
— Так, позвольте, я проясню ситуацию, — говорил я, пока мы шагали по заснеженному тротуару в сторону набережной. — Если я правильно понял, вы подсунули мне фальшивую картину, потом — фальшивые ключи от машины, а после этого признались, что вы внук моего любимого художника.
— Все в-верно.
— А теперь ответьте мне на такой вопрос: если вы солгали насчет первых двух фактов, почему я должен верить насчет третьего — самого сомнительного, кстати?
— Я же объяснил: к-к-картина и к-ключи были проверкой, я хотел убедиться, что вы п-профессионал.
— Опять же: убедиться для чего?
— Я хочу, чт-тобы вы помогли мне доказать, что я — внук Дмитрия Ликеева.
— Ну нет, это несерьезно.
— П-почему?
— Во-первых, я сам в это не верю. Во-вторых, мы живем в двадцать первом веке: если хотите доказать родство — просто проведите эксгумацию, анализ ДНК или — что там еще обычно проводят в таких случаях?
— В том-то и п-проблема, — он на ходу раскурил новую сигарету от старого окурка. — У семьи Ликеевых тяжелая история: все они были арестованы в конце тридцатых во время сталинского террора, по разным причинам. Сам Дмитрий Михайлович Ликеев пропал без вести: скорее всего, его расстреляли где-то в застенках, как убежденного противника режима, автора провокационных картин и плакатов; а его дочь, жена и девяностолетняя мать были сосланы в лагеря. Статья 58 — контрреволюционная деятельность…
— Я знаю, что это за статья.
— В их делах есть четкая формулировка: «родственники врага народа». С-сегодня невозможно выяснить, где они п-похоронены. Поверьте, я пытался. Я сирота, мне сказали, что моя мать умерла через несколько дней после родов. В лагерной больнице не было никаких лекарств, даже спирта не было, и ей не смогли помочь. Перед смертью она попросила врача, чтобы он вписал в с-с-свидетельство о моем рождении другую фамилию. Когда он спросил: «Зачем?», она ответила: «С фамилией врага народа у него нет будущего».
— Да уж, печальная история. И неубедительная, — сказал я. — В сороковые врагом народа считался каждый четвертый. При Сталине сам народ был главным своим врагом. С чего вы взяли, что именно Ликеев — ваш дед?
— Я п-п-пытался провести собственное расследование. Работал с архивными документами. Н-н-нашел кучу с-совпадений.
— Ну, кто ищет — тот всегда найдет. Некоторые умудряются портрет Христа на сэндвиче разглядеть.
— Я понимаю, вы намекаете, что у меня н-н-навязчивая идея. Что я вижу т-т-только то, что хочу. Может б-быть. Но именно поэтому я и обращаюсь к вам. Вы — скептик по складу ума, и поэтому, я думаю, вы сможете найти настоящие д-доказательства.
— И все-таки я снова спрошу: зачем вам это?
— Я хочу знать, кто я на самом деле. Хочу обрести к-корни. Разве этого недостаточно?
Я покачал головой.
— Для меня — нет. Извините, конечно, но мне до сих пор неясен ваш мотив.
— Вы — эксперт по определению п-подлинности. Поэтому я и обратился к вам. Д-д-докажите, что я — настоящий.
— Как? Я ведь сам не верю, что вы настоящий. И потом: я теоретик искусства, люди мне неинтересны. Особенно лжецы. Давайте мыслить здраво: зачем человеку искать доказательства родства с пропавшим художником? Наследства Ликеев не оставил, это я точно знаю; все свои картины он раздарил друзьям — об этом мы можем прочитать в предпоследнем из его сохранившихся писем. Даже если вы докажете, что вы его внук — вы ничего не выиграете. Ничего.
— Я б-буду знать, что я настоящий. Я обрету к-корни. Разве этого н-недостаточно?
Я снова покачал головой.
— «Я буду знать, что я настоящий», — это не мотив, это, скорее, рекламный слоган. Вы явно чего-то недоговариваете.
Он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта.
— С-скажите, господин Карский, знаете ли вы, каково это — быть с-сиротой?
— Вы не поверите: знаю.
— Бросьте! У вас б-б-были родители. Плохие или хорошие — это другой в-в-вопрос. А я в-в-вырос в приюте. И я могу вам т-т-точно сказать, что главная цель любого сироты — обрести корни.
— Вы начитались Диккенса.
— Д-диккенс здесь ни при чем. Это д-дело принципа. Я успешный человек, я всего в жизни д-д-добился сам, у меня двое детей и п-п-пятеро внуков. Недавно младший внук спросил у меня, кем были мои предки. Представляете, что я почувствовал? Бессилие. И д-д-должен вам сказать — это самое мерзкое чувство на свете. Всю жизнь люди н-н-называют меня в-выдумщиком и фантазером, когда я говорю, что я — внук великого художника. Даже мои дети не верят мне. Даже они! Поэтому я и хочу доказать, что я прав, что я — не с-с-сошел с ума. Не надо улыбаться, я понимаю, как г-глупо это звучит.
— О, это звучит совсем не глупо. Это звучит трогательно… и неубедительно. Это звучит по-диккенсовски, — разговор навевал на меня скуку; чтобы избавиться от собеседника, я посмотрел на воображаемые часы на запястье. — Знаете что: я опаздываю. Было приятно с вами познакомиться. Прощайте.
Я уже переходил дорогу, когда заика крикнул вслед:
— У меня есть доступ к архивам.
Я оглянулся.
— Что?
— Вы с-с-слышали. У меня есть д-д-доступ к архивным м-материалам ЧК за тридцать девятый и сороковой годы. Есть стенограммы допросов Ликеева и его родс-с-ственников. В своей книге вы жаловались, что у вас нет этих б-бумаг. Они у меня.
Я покачал головой.
— Очередной блеф.
Он зажег новую сигарету — уже третью.
— Думаете?
— Уверен.
Он достал из внутреннего кармана пальто большой, желтый конверт.
— Здесь первые семь ст-т-траниц. Этого хватит для экспертизы и установления п-п-подлинности.
— С чего вы взяли, что они мне нужны?
— Б-бросьте! Я ч-читал ваше дело: в 2003 году в-вас судили за взлом с проникновением в здание архива, в Питере. Вы в-ведь искали именно эти бумаги. И вот — я готов отдать их в-в-вам.
Я выдержал паузу, облизнул губы.
— Допустим, вы не врете. Но… откуда они у вас?
— Бросьте, Ан-н-ндрей Ан-н-ндреич. В-вы же ученый. Я знаю вашу породу. Давайте будем честными: даже если я скажу, что ук-к-крал их и в процессе кражи жестоко убил беременную женщину, это ведь никак не повлияет на ваше желание их изуч-ч-чить. Я прав?
Я долго смотрел на протянутый конверт, — и все-таки взял его.
— Вы правы — мне плевать на беременных женщин. Но это не значит, что я согласен вам помочь. Я должен все проверить.
— Ну, разумеется! Я п-п-понимаю, — он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта. — Давайте сделаем так: вот м-м-м-моя карточка, когда созреете — позвон-н-ните.
Я взял визитку:
— «Дмитрий Михайлович Ликеев-Марейский». Двойная фамилия?
— Марейским меня нарекли в детском приюте. А Ликеевым я стану, если вы поможете мне доказать родство, — он прикоснулся к моему плечу. — Не спешите с ответом. У меня предчувствие, что мы сработаемся. До свиданья, Андрей Андреич.
— До свиданья, Лжедмитрий.
