Ни сожалений, ни сартровской тошноты. Только мокрая взвесь утра, где ждут едко пахнущие платформы метро, а ты сам себя не ждёшь. Не пытаешься разбудить зрение больше, чем нужно для слежки за транспортом и встречными людьми. Всё это необходимо, чтобы не столкнуться. Новый город устанавливает хрупкое равновесие — те, кого страшно встретить, не встретятся здесь. Как если бы N никогда не встретил больше N, где каждая из N — знакомое тебе имя, которое ты не позволяешь себе произносить и находишь ему замену, псевдоним, эвфемизм. Невстреча —  это бесконечные дни, отсчитанные от последней встречи, и потому это благословение. Невстреча —  это подарок судьбы, который стоит вымаливать новыми маршрутами, билетами, обязанностями и, наконец, самое главное —  новыми песнями.

«У скорби двадцать отражений: не скорбь, но только видимость одна» прорастает из шекспировского «Ричарда II» в труд Жижека. И этим утром это всё, что я помню, кроме своего имени.

***

Синдром морн

До дрожи боюсь нищих и уличных музыкантов в подземных переходах и электричках. У человека в инвалидной коляске голос, как у карлика из чёрного вигвама, и за саму эту внезапно возникшую малодушную ассоциацию мне нестерпимо стыдно. Нестерпимо стыдно проходить мимо. Даже подать милостыню — стыдно — кажется, откупился, кинул монету и дальше нарезаешь круги по царству Аида. Мне жаль, мне так жаль, что хочется вывернуться наизнанку, но боюсь, я испачкаю лаковые туфли прохожей дамы. Едва ли ей понравятся мои кишки на её блестящих ножках.

Зачем опять Цой? Пожалуйста, но какие «перемены»? Серые саркофаги центра раздавят тебя, бледная гитара. Отправляйся домой. Дело не в шляпе. Дело вообще ни в чём. Съешь, малыш, карамельку. Ты бы славно получился в объективе социально ориентированного фотографа. Но, увы, фонари бледнеют, а вспышек до сих пор нет.

В мире, где есть «неопределенное место жительства» и большие переполненные города, чувству, которое лечится передозировкой успокоительных, места нет. И, поверь мне, слава богу. Диву даюсь, как мерзки бывают мои слезы. Лучше покормить уличную кошку. Покормить уличную кошку всегда лучше, чем что-либо.

Здесь снова это. Десять лет учить английский, чтобы никогда на нём не говорить — только про себя, вполголоса, слова из фильма и аудиозаписи. Что может получиться с таким подходом? Моё любимое слово — mourn. М о р н. Оплакивать. Скорбеть. Звучит, как мурлыканье. Грустный всхлип. Примерно то же самое издаешь, когда пытаешься проснуться утром от будильника. Даже если ты большой сильный индивид или хрупкая студентка-тростиночка, всё равно моооррнн. Морн, который учит мужчин чувствовать, а женщин думать — и наоборот. Как будто от горла и до низа живота внутри человека висит целлофановый пакет, куда должна стекать вода — отток слёз, который никогда не высыхает.

Морн — праздник, который всегда с тобой. Экзамен, который ты провалил. Близкий, которого ты не обнял. Книга, которую ты не вернул в библиотеку. Теракт, который уничтожил десятки людей. Мир, который однажды схлопнется. Единственная болезнь вне реестра, которая повсеместна, как смерть — морн. 

Приходи посмотреть, как я таскаю камни. Как сбивается дыхание. Как я стучу пальцами по стакану и говорю: «Нет, нет, это не от нервов». Просто знакомый звук. Или куртка такого же цвета. На самом деле, пожалуйста, не приходи.

Морн. Вот он я, скроенный по твоему образу и подобию. Ты узнаешь мой голос спустя годы. И тебе страшно, что своего ты не узнаешь, а мои интонации воспроизводишь, как старый трескучий приемник. Твой голос — единственная боль, которая не знает ни одной аллели, родной этому морну. Даже страшно, неизвестно —  то ли это чистая тоска, то ли последняя воля к жизни, которая не случится. Кажется, морн идет рядом, как огромное серое облако, когда я спускаюсь в переход. Тысячи маленьких морн, как сирены, лишенные голоса. Уродливее только химера, что ускоряла мой бег — в попытке догнать иллюзию.

Пять утра. Сворачиваю по улице, имени которой не знаю.

— «Доброе утро, страна!»

— Доброе утро, морн. Доброе.

Давно бы сказать это, но едва ли решусь. Вера в тебя — кредит, который ты никогда не смог бы оплатить.

***

Этой ночью мне снился разговор. Кажется, синяя дымка этого сна перекатывалась во рту годами, как приторный леденец. Он должен был присниться давно, и вот сейчас без всякого предупреждения.

Я не вижу тебя, иначе всё же вижу, но в тени. Зато голос ясен и знаком так, будто никогда не утихал. Ты пытаешься вернуть меня в комнату и уговорить, чтобы мы вышли в ночь, в дождь —  в ночной супермаркет. В супермаркет за совершенной какой-то фигнёй. Мне страшно. Раньше не было, а теперь страшно. Ты хрипло смеешься, и твой голос всё также низок, хоть и юн:

—  У нас получится. Чего нам бояться? —  говоришь ты.

—  Чего нам бояться, —  говоришь ты, —  Мы же нормальные панки.

И я впервые нахожу ответ на все свои вопросы, именно здесь и сейчас, за пять минут до огней круглосуточного супермаркета, за два месяца до невстречи, я нахожу ответ:

—  Нормальные панки вовремя умерли.

Твоему двойнику смешно. Где-то нас ждёт пустой супермаркет, до которого мы уже не дойдём вместе.

Ты говоришь: «Мы же нормальные панки». Тебе смешно.

Я говорю: «Нет. Они умерли вовремя».

Тебе смешно. Мне — нет.

2016 год, осень