Забухал недавно с друзьями детства. Как всегда, началось все с предложения выпить по бутылке пива во дворе. Затем нахлынувшие воспоминания так плотно и складно связали разговор, что прерывать его не хотелось – пошли и взяли еще. Может, водки тогда уж? Почему бы и нет. Стоим, выпиваем. Стемнело. Ноги в осенних ботинках быстро окоченели. Снежный колючий ветер срывал со скамейки пластиковые стаканчики. Меж домов, кряхтя, начал шнырять пучеглазый ментовской бобик. Решили, как в старые добрые времена, спрятаться в подъезде. Представившись соседом, забывшим ключ, миновали домофон и заняли площадку с почтовыми ящиками между первым и вторым этажами. Стоим, выпиваем. Окоченевшие ноги оттаивают, мокрые шапки убраны в карман, куртки расстегнуты, сигаретный туман застилает подъезд. Хорошо! Вдруг открывается дверь одной из квартир:
— Эй, хорош галдеть, тут ребенок из-за вас уснуть не может!
— Ты еще что за хрен? – начали мы было огрызаться, но тут же узнали в «хрене» Витька – тоже друга детства, но чуть помладше нас. Раньше Витя был шпаной и салагой для нас, теперь он семьянин с женой, дочкой и «Тойотой» в кредит.
— О, Витя, браток! Дожили, теперь ты нас из подъездов гоняешь! – Витя смущается, в тапках и домашних шортах выходит на площадку, здоровается со всеми, стреляет сигарету, от водки отказывается, закуривает, садится на корточки ну одну из ступенек.
— Блин, я думаю: кто там орет? — изумляется Витек. – Сто лет уже никто в этом подъезде не бухал вот так.
— Ага, мы по олдскулу, — и дальше пошла пьяная ностальгия о вечерах, проведенных в этом и многих других подъездах.
Один мой приятель, считавший когда-то себя музыкантом, а ныне впаривающий обывалам гигантские телевизоры в «Эльдорадо», написал в те славные времена песню: «Поколение подъездов». Это был довольно простецкий блюз, где описывалось, чего хочется и не хочется неким «нам», и каждый куплет завершался фразой «Мы те, кто бухает в ваших подъездах». Песня была дерьмовая, но мне понравилась тем, что ухватила объединявшую всех нас тогда суть. Несмотря на все субкультурные различия подростков 90-х, рэпперов, панков, гопников и всю остальную шушеру объединял подъезд. Кружки, секции – вообще весь внешкольный досуг был отлучен от государственного обеспечения и стоил денег, которых, по крайней мере, у моих родителей не было, а потому проводить время с пользой для души или тела было проблематично. Зато никаких проблем не было складываться на пиво и сигареты с такими же оболтусами и морозными вечерами бренчать на лестничной клетке, заплевывая пол и расписывая стены номерами "аськи" и названиями любимых групп.
Подъезды конца девяностых – начала нулевых были настоящей помойкой, особенно в каком-нибудь неблагополучном районе: пустые бутылки, окурки, стаканчики, шприцы и гондоны, валявшиеся в смеси из слюны, соплей, спермы, крови, блевотины, мочи и дерьма, и все это – на фоне исписанных, шелушащихся, как лишай, стен. Жильцы, разумеется, гоняли нас, бесприютных крысят, но толку было мало: следующим вечером мы снова были на том же месте в еще большем составе. Больше бухла, больше дыма, больше гитар. Скандал на лестнице еще громче. Теперь он заканчивается угрозой вызвать ментов. Мы от греха подальше перебираемся в пятиэтажку напротив. Там история повторяется. И так всю ночь. Домой возвращаешься через точно такую же компанию в твоем подъезде. Родители ворчат: "Как же задолбали эти чертовы дети под дверью".
От воспоминаний наша беседа сделала плавный поворот к анализу. Вся компания задумалась: почему же сейчас молодежь не торчит в падиках? Почему воспетое нынешним продавцом бытовой техники «поколение подъездов» умерло, не оставив наследников?
Главной причиной смерти «поколения подъездов», конечно, стали железные двери, которые к середине нулевых запечатали двери даже в самых нищих районах. Если раньше вписаться в любой падик не составляло труда, то теперь приходилось врать в домофон, представляясь почтальоном, газовщиком, электриком или ангелом смерти. Иногда к двери подходил какой-нибудь код экстренного доступа. Но все равно железная дверь обособила людей, она как будто установилась еще и на их сознании. Народ отвык видеть в своих подъездах незнакомые рожи, стал нерадушен, все поголовно стали индивидуалистами. Я писал выше о гонениях, но это все ерунда, это все происходило по инициативе какой-нибудь одной отчаянной бабки, остальные жители не особо обращали на нас внимание, подъезд считался общей территорией: заходи, кто хочешь – все равно здесь и без тебя насрано уже. С установкой кодовой двери личное пространство жильцов дома расширилось и на подъезд: теперь подростков отсюда гнали все, кому не лень, словно мы собирались сидеть у них на кухне. Прежние разухабистые громкие вечеринки превратились в какую-то позорную тайную вечерю, где говорили только шепотом, покурить выходили на улицу, а посидев, убирали за собой весь мусор. Позор: никакого вызова, никакого протеста миру теплых квартир в этом не было. Про такое не то что песен писать, даже и вспоминать не хочется.
Разумеется, причиной опустения подъездов стало и то, что все мы, их завсегдатаи, повзрослели. Уже не комильфо нам, тридцатилетним, тусоваться на лестничной клетке, сидя на ступеньках и плюясь себе под ноги. Но а как же смена? Где же накуривается, пьет, да и вообще просто тусуется, убивает время нынешняя поганая молодежь, спасаясь от морозов? Ведь есть же они, такие же, как и мы когда-то, оболтусы, без увлечений и смысла жизни – это ведь непереводящийся типаж. Такой же вечный и даже надоевший, как фраза «потерянное поколение». Они все теперь поселились в торговых центрах.
Одновременно с закупориванием подъездов железными дверями по всей России, примерно в середине нулевых, начали спешно сметать рынки и базары, а на их месте воздвигать безликие сияющие коробки из стекла и стали – торгово-развлекательные комплексы. Храм эпохи потребительского бума. Лабиринт минотавра в стиле хай-тек, в котором на каждом шагу тебя подстерегают капканы маленьких удовольствий: модные кеды, красивые гаджеты, игровые автоматы, на фудкорте – бургеры и крем-брюле, а в кино комедии и блокбастеры. Как мотыльки, начали слетаться на неоновый свет молов молодые бездельники. Мы часами сидели и трепались в подъездной полутьме – они теперь шныряют в сверкающем изобилии.
Mallrats – слэнговый английский термин, широко вошедший в обиход после одноименного фильма Кевина Смита про таких вот лодырей, которым некуда пойти, и они целыми днями слоняются по торговым центрам. Если переводить на русский, то получится что-то вроде «крысы из торгового центра». В фильме герои, эти самые «mallrats», противостоят фашисту-охраннику в соломенной шляпе, лысому капиталисту и пижону из модного магазина, всячески гадят ему, а нагадив – скрываются какими-то своими потаенными тропами. Они действительно чем-то напоминают крыс, точнее мышонка Джерри, который в одной из серий поселился в пустотах большой головы швейцарского сыра и ловко убегал о туповатого кота, попутно весь этот сыр пожирая и даже построив там себе внутри дом. Такие ловкие, отчаянные, смелые, харизматичные – им хочется подражать.
В жизни же лоботрясы (именно так на русский перевели наши прокатчики название фильма Смита) – народ более пассивный и менее симпатичный. Они большими громкими компаниями занимают все лавочки в торговом центре или все столики на фудкорте. Приходишь пожрать, а сесть некуда: везде сидят оболтусы, у которых из еды одна картошка фри на всех. Если они идут куда-то, то их компания занимает всю дорогу, чтобы обогнать их, нужно либо жаться к витринам магазинов, либо пробиваться сквозь их плотную толпу. Ходят они, разумеется, медленно, вразвалку, по пути попивая какой-нибудь милкшейк или пепси из бесконечного стакана в "Бургер Кинге". Сделают круг, выпьют литр и снова наливают – и так до тех пор, пока бумажный стакан не развалится от едкой пузыристой влаги.
Для продавцов лоботрясы – одна головная боль. Денег у них нет, они заходят в магазин и просто разглядывают вещи, перебирают их, меряют, спрашивают, но покупать ничего не покупают, отвлекая внимание от платежеспособных посетителей. Охранникам эти прогульщики тоже не нравятся. В каждом из них по долгу службы они видят потенциального вора и смутьяна, угрозу для порядка этого «хрустального дворца». Впрочем, как и покупать, воровать среди лоботрясов не принято – иначе куда же ты пойдешь потом, если тебя застукают? Быть выброшенным с бесконечной карусели безделья никому не хочется.
Раньше, еще до принятия закона о курении, в моллах рядом с туалетами были обустроены курилки. Теперь их закрыли. Зябким mallrats лень выходить на улицу, и они повадились курить в туалетных кабинках, каким-то чудом абсолютно изгадив их. Теперь ни в одном в торговом центре не найти нормальной, неизгаженной кабинки: туалетная бумага распутана и пионовым бутоном торчит из унитаза, шпингалет вырван с мясом, урна опрокинута, на полу моча, в которой плавают пакетики от спайса. Возле умывальников обязательно стоит группа этих самых дураков, громко слушающих какое-нибудь дерьмо на телефоне. На кафеле обязательно начерчен жирным маркером тэг – шедевр самого одаренного из этих ничтожеств.
До этих посиделок в подъезде я страсть как ненавидел mallrats. Теперь, углубившись в прошлое со своими беспутными друзьями в подъезде, мне стало даже жаль этих самодовольных бездарей. Такие же бесприютные крысята, никчемные, гонимые и презираемые всеми дети, без цели и смысла в жизни. Дверь подъезда открылась, сквозняк шелохнул сигаретное облако, в котором мы выпивали, и сквозь него медленно прошла тучная старуха — та самая, что когда-то гоняла нас из этого подъезда. Мы расступились, пропуская ее. Она шла медленно, как атомный ледокол.
— Здрассте! – сказал я в гробовой неловкой тишине.
Старуха обернулась, смерила меня взглядом и, отвернувшись, начала подниматься дальше вверх по лестнице:
— Здрассте, здрассте… сидят… лодыри… бездельники… ничтожества… бездари… лоботрясы…
Она поднималась, продолжая костерить нас, а я понял, что все это время использовал ее лексикон.
