Пару лет назад на глаза мне попалась статья об одном интересном исследовании: британские социологи отобрали 500 человек и раздали им анкеты с длинным перечнем вопросов, варианты ответов на них сводились к «разрешить»/«запретить». Собрав заполненные анкеты, ученые измерили коэффициент интеллекта каждого участника эксперимента. Результат: прямая зависимость между низким ай-кью и страстью к запретам. Или, проще говоря: чем тупее человек, тем активнее он выбирает вариант «запретить».

Все это выглядело как-то подозрительно и однобоко, поэтому я погуглил авторов исследования: и да — оказалось, это утка. На деле вся статья была не более чем завуалированным оскорблением в адрес партии консерваторов. Такой изящный способ назвать своих оппонентов дураками (а ведь многие приняли ее за чистую монету; вообще, странно, как в эпоху гугла люди все еще активно репостят фэйковые новости и ссылаются на вымышленные «научные эксперименты»; печально признавать, но свобода информации не делает людей более компетентными, часто как раз наоборот — превращает их в воинственных невежд; прав был Герцен: «свободы слова недостаточно, нужна свобода слуха»).

И все же — в этой шутке есть доля правды. И книга Арлена Блюма «От неолита до Главлита» могла бы служить отличным доказательством существования связи между слабоумием и страстью к запретам.
Тема — цензура. Со времен Петра Великого (однажды запретившего чернила и перья) до наших (невеселых) дней.

Отдельно автор останавливается на самых известных цензорах в российской истории. Вот, например, рассказ об одном из самых одиозных цензоров 19-го века:

Закоренелый девственник, запрещавший даже своим подчинённым жениться, предела идиотизма (благодаря чему он и попал в анекдот) Красовский достиг в отзыве на вполне невинные «Стансы к Элизе» поэта Олина, вольно переведённые им из поэмы Вальтера Скотта «Замок Литтелькельт».

Вот как рассказывала об этом эпизоде А. Я. Панаева (Головачёва):

«(…) То время, о котором я вспоминаю, было очень тяжёлое для литературы. Например, существовал цензор Красовский, настоящий бич литераторов; когда к нему попадали стихи или статьи, он не только калечил, но ещё делал свои примечания и затем представлял высшему начальству. Помимо тупоумия, Красовский был страшный ханжа и в каждом литераторе видел атеиста и развратника».

Панаев добыл примечания Красовского на одно стихотворение В. Н. Олина и всем их читал. Вот эти примечания:

2-я строфа
О, сладостно, клянусь, с тобою было жить,
Сливать с душой твоей все мысли, разговоры,
Улыбку уст твоих небесную ловить.

Примечание Красовского: «Слишком сильно сказано; женщина недостойна того, чтобы улыбку её назвать небесною».

7-я строфа
О дева милая! Из смертных всех лишь ты
Под бурей страшною меня не покидала,
Не верила речам презренной клеветы
И поняла, чего душа моя искала.

Примечание: «Должно сказать, чего именно, ибо здесь дело идёт о душе».

10-я строфа
Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд
Дороже для меня вниманья всей вселенной.

Примечание: «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно».

12-я строфа
О, как бы я желал пустынных стран в тиши,
Безвестный близ тебя к блаженству приучаться.

Примечание: «Таких мыслей никогда рассевать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницею; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины».

13-я строфа
О! как бы я желал всю жизнь тебе отдать!
Примечание: «Что же останется Богу?»
У ног твоих порой для песней лиру строить…
Примечание: «Слишком грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины».
Все тайные твои желанья упреждать
И на груди твоей главу мою покоить…

Примечание: «Стих чрезвычайно сладострастный!»

14-я строфа
Тебе лишь посвящать, разлуки не страшась,
Дыханье каждое и каждое мгновенье,
И сердцем близ тебя, друг милый, обновясь,
В улыбке уст твоих печалей пить забвенье.

Примечание: «Все эти мысли противны духу христианства, ибо в Евангелии сказано: „кто любит отца или мать паче мене, тот несть мене достоин“».

Этот эпизод вошёл во многие книги и статьи. Скабичевский, процитировав этот курьёзный документ в несколько иной редакции, добавляет: «Несчастный Олин пробовал было опротестовать это решение, но С.-Петербургский цензурный комитет признал доводы Красовского вполне „законными“, „ибо такое чтение должно было произвесть большой соблазн, особенно в Страстную неделю“…»

***

Впрочем, не все цензоры, конечно, были невеждами и клиническими идиотами. Был, например, Александр Васильевич Никитенко (1804–1877), единственный, кажется, адекватный член Санкт-Петербургского цензурного комитета. Его дневники — важнейший памятник эпохи и, кроме того, неисчерпаемый источник анекдотов.

Вот вам три самых ярких цитаты (на злобу дня, ткскзть):

16 марта 1834 г. (…) услышал я также забавный анекдот о том, как Филарет (московский митрополит. — А. Б.) жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашёл оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор». Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа: «еже писах, писах».

***

18 марта 1850 г. (… )Между прочим получена от министра конфиденциально бумага, по запросу верховного, или, как его называют, негласного комитета, следующего содержания: «Вышла гадальная книга. От цензурного комитета требуют, чтобы он донёс, кто автор этой книги и почему автор думает, что звёзды имеют влияние на судьбу людей?»

На это комитет отвечал, что «книгу эту напечатал новым (вероятно, сотым) изданием какой-то книгопродавец, а почему он думает, что звёзды имеют влияние на судьбу людей, — комитету это неизвестно».

***

25 февраля 1853 г. (…) Цензор Ахматов остановил печатание арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещён ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики.

Цензор Елагин не пропустил в одной географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Он мотивировал своё запрещение необходимостью, чтобы это известие предварительно получило подтверждение со стороны министерства внутренних дел.

***

Вообще, всю первую часть книги, читая эти (и им подобные) цитаты, невольно хватаешься за голову и смеешься — бывают же идиоты.

Но — где-то в середине текст меняет настрой: когда начинается история «Главлита», главного советского цензурного органа, веселье как-то быстро сходит на нет.

Если цензура 19 века была невежественной и ханжеской (и оттого местами действительно очень смешной), то в 20 веке, в СССР цензурный комитет превратился в настоящую живодерню: советские аппаратчики калечили не только тексты, но и самих авторов (психологически, а иногда — и физически, отправляя доносы палачам в НКВД) — травили Зощенко, Чуковского, Булгакова, Замятина, да и вообще всех, кто смел поднять голову — травили с азартом и оттягом, хвастаясь друг перед другом на партийных собраниях. Такие люди похожи на малолетних ублюдочных беспризорников, которые палками загоняют собаку или кошку в угол и бьют ее по очереди, соревнуясь кто сильнее/больнее ударит. И оттого продираться сквозь все эти стенограммы заседаний и указы чиновников особенно тяжело.

И дело здесь даже не в том, что все это слишком похоже на текст Оруэлла. Дело в другом: когда читаешь переписку советских бюрократов, приходится постоянно напоминать себе, что перед тобой не сатирические миниатюры и не фрагменты из романа-антиутопии, нет, все эти письма писали живые (во всяком случае, в биологическом смысле) люди. У них были родители и (что еще страшнее) дети. Они (аппаратчики) вставали по утрам, ели кашу на завтрак, (возможно) целовали жену перед тем, как выйти из дома, — а потом являлись на работу, садились за стол — и превращались в ходячих мертвецов, в трупы, чья главная задача — удушение всего живого.

Вопрос: каково это — когда вся суть твоей профессии сводится к доносам и запретам?

На самом деле самое страшное в цензуре — даже не удушение свободы слова. Точнее — не только это. Самое страшное в цензуре — то, что люди, за цензуру отвечающие, со временем неизбежно теряют человеческий облик.