Содержание:
Друг
Я должен положительно влиять на этого придурка. "Классная" совсем одурела со своим коммунизмом. Для нее главное — "сила коллектива". Даже другие учителя над ней смеются, а завуч нам сказала по секрету, что ее последний год держат в школе. Пришли новые времена, в стране перестройка, и таким, как она, пора на пенсию.
Можно, конечно, пересесть, но она мстительная, будет потом лажать и поведение занизит, да и Быра начнет лезть: чего это ты не захотел со мной сидеть, контрольную дать списать пожадился?
До сих пор у меня с Бырой все было нормально: он никогда не приколупывался. Мы даже почти не разговаривали за те полгода, что он у нас в классе. Он тихий такой двоечник, хотя, на самом деле, хулиган еще тот: за район драться ездит, в детской комнате милиции на учете стоит.
— Ну, что, — говорит он. — Меня специально к тебе посадили, чтоб ты мне помогал, Дохлый. Так что, давай, не жмись.
Я смотрю на него: волосы жирные, немытые, перхоть блестит, лицо все в шрамах от царапин. Отвратительный урод.
Я даю ему списать домашнюю по алгебре, а сам смотрю в учебник, типа повторяю. Он не разбирает мой почерк и каждую минуту переспрашивает: а это что за цифра, Дохлый, а?
Швабра собирает тетради, он еще не все дописал. Но я перед носом у Швабры захлопываю тетрадь и даю ей. Он недовольно глядит на меня и тоже сует ей свою тетрадь.
На следующий день Швабра раздает тетради. Мне "пять", ему — "единица" и приписка "Если уж списывать, то хотя бы полностью".
— Откуда она знает? — психует Быра.
— Ты же перед носом у нее писал.
— Она слепая, ничего не видит.
— Ну, увидела же.
— Это все ты.
Он дает мне под партой кулаком в живот — несильно, но больно.
— Ты что?
— Ничего.
На следующем уроке, географии, никаких домашних нет. Учитель — полный дебил. Не знаю, где его нашли, в какой психбольнице, когда Иваныч по пьяни попал под машину, и ему оторвало ногу. Новый учитель все сидит за столом, смотрит в окно и рассказывает нам про то, как служил в армии в ГДР и как там было хорошо. Никто его не слушает, каждый делает, что хочет.
Мы с Бырой — на последней парте, и нам все равно ни фига не слышно, что он говорит: все болтают между собой или играют на бумаге в футбол или морской бой.
— Ты не обижайся, что я тебе ебнул на алгебре. Но ты, наверно, мне что-то не то списать дал.
— Нет, все то.
— А почему тогда "кол"?
— Она видела, что ты списал.
— Ничего она не видела, она слепая.
Некоторое время мы сидим молча.
— В футбол будешь? — спрашивает Быра.
— Нет, не хочу.
Мы вчера уже играли, и он все время мухлевал — неправильно отсчитывал клеточки для себя — больше, чем надо, а когда я говорил, что неправильно, он делал вид, что не слышит. Ненавижу, когда мухлюют.
— Если будешь мне помогать, списывать давать, будешь мой друг, — говорит Быра. — Ты можешь быть нормальным пацаном, а что отличник — это все херня. Будем с тобой бухать, и я тебя с блядями познакомлю. Школа — говно, и учителя все — козлы. Главное — будь своим пацаном, и все будет нормально.
Дома мама говорит:
— Ты относишься к нему с предубеждением. Может быть, он хороший мальчик, хоть и хулиган. Ты ведь его не знаешь совсем. Он рос без отца, в трудной семье. Попробуй сблизиться с ним, найти точки соприкосновения. Можешь домой его пригласить.
С Бырой у нас одна точка соприкосновения — секс. Он знает про это гораздо больше меня и говорит, что у него уже было.
— Много раз, с шестого класса. А ты еще ни разу, я знаю. Но в классе почти все пацаны еще "мальчики", кроме меня и Кузнецова. Так что, не ссы.
— Нет бабы, которая не дает, есть пацан, который не умеет попросить, — объясняет мне Быра на уроке русского.
— А если целка?
— А что целка? Что, она всю жизнь целкой будет? Раньше, позже — неважно. Она тебе сегодня скажет — я не буду, потому что целка, а завтра другой хорошо попросит, и все — она больше не целка.
Быра хохочет.
— А ты когда-нибудь целку…это самое?
— Да. Один раз.
— И как?
— Обыкновенно, только море крови.
— А сколько ей лет было?
— Пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню.
— Всего-то?
— А хули ты думал? Думаешь, у нас в классе все еще целки?
— Откуда я знаю?
— А я тебе скажу. Колдунова уже не целка и Хмельницкая.
— Откуда ты знаешь?
— Пацан один сказал. Он сам их…
— Кто?
— Не скажу.
— А ты?
— Что я?
— Ну, ты бы хотел Колдунову там или Хмельницкую?
— Ты что, дурной? В своем классе? А если привяжется потом?
Пишем контрольную по геометрии. Я уже сделал свой вариант и сейчас решаю три задания из пяти для Быры.
— Мне "пять" не надо или "четыре". Все равно не поверит, сука. Но ты мне смотри: чтоб три задания — правильно. Мне надо, чтоб "тройка" железно была.
На следующий день все, как надо: мне — "пять", Быре — "три".
— Молодец, Дохлый. Будешь нормальный пацан — научу тебя, как бабу "раскрутить". Баб кругом море. Знакомишься, хуе-мое — в кино там, мороженое, ну, само собой. Потом проводить домой, зайти в подъезд — позажиматься, пососаться. И узнать, когда никого нет дома. Лучше, конечно, если сама позовет в гости, чтобы не набиваться. Ну, а потом, само собой…
В классе мне никто не нравится, кроме Егоркиной. Она тоже отличница, но меня "не переваривает". Я уже несколько раз видел, как она разговаривает с Бырой. Какие у них могут быть общие интересы, блин? Перед историей она подходит к нашей парте, спрашивает у Быры:
— Ну, что, как насчет этого?
— Никак. Не получится.
— Жалко.
— Ну, и что, что жалко?
— Ну, ничего. Я думала, ты поможешь.
— Ладно, иди, мне надо еще историю почитать.
Она поворачивается, и он, сунув руку ей под платье, щипает ее за жопу.
— Ай. Ты что, дурной?
Она краснеет. Ей стыдно, потому что я все видел. Я размахиваюсь и бью Быру в нос. Он удивленно смотрит на меня. Остальные, кто видел, тоже. В класс входит "историца". Из Быриной ноздри вытекает струйка крови. Он встает и выходит из класса.
— Тебе пиздец, Дохлый, — шепчет Змей — "шестерка" Быры — и хихикает. — Все, считай себя коммунистом.
Быра возвращается минут через пять. Кровь смыта, но плохо: пятно под носом осталось. Он на меня не смотрит. Вырывает из тетрадки лист, рисует на нем могилу с надписью "Дохлый 1971-1987", сует мне. Неправильно. Я 72-го года, а не 71-го. Это он 71-го, потому что сидел два года в первом классе.
Что делать? Отпроситься с урока, типа в туалет, и побежать домой? Нельзя. Все подумают, что соссал. Да и не поможет, все равно: завтра опять идти в школу. Вот, блин, влип.
От страха хочется срать. Я поднимаю руку: можно выйти? "Историца" кивает. Все смотрят на меня, кроме Быры. Он рисует в тетради автогонщиков. Он на всех уроках рисует автогонщиков или солдат.
В туалете никого. Все унитазы уже забиты говном, и я выбираю тот, который почище.
Потом долго мою руки холодной водой — горячей нет, — и они почти что синеют. Возвращаюсь в класс.
— Можно сесть?
"Историца" кивает. Все снова смотрят на меня.
Звенит звонок. Все встают, но "историца" остается сидеть. У нее, наверно, следующий урок в этом кабинете. Значит не сейчас. А когда? Выхожу в коридор. Подбегает Змей.
— Быра ждет тебя за школой, на заднем крыльце, где забитая дверь. Если не придешь, будет хуже.
Он хихикает.
Я кладу портфель на подоконник и спускаюсь на первый этаж. Выхожу на улицу. С крыши капает, и светит солнце. Но холодно: еще ведь только конец февраля.
За углом, кроме Быры, стоят человек семь пацанов, Егоркина и еще две бабы из нашего класса. Быра снимает пиджак, дает Змею. Подходит ко мне. Бьет в челюсть. В голове что-то встряхивается, и я падаю. Он ждет. Я притворяюсь, что не могу встать. Из разбитой губы на рубашку капает кровь.
— Кровь за кровь, — говорит Быра. — Мы в расчете.
Все уходят. Я встаю. Голова сначала кружится, потом перестает.
Я забираю портфель, одеваюсь в гардеробе и иду домой. Фиг с ней, с геометрией.
Дома мама спрашивает, что случилось.
— Подрался. Из-за девушки.
— Молодец. Правильно. Девушка — один из немногих достойных поводов для драки.
На следующий день иду в школу в поганейшем настроении. Мне стыдно. Но в классе никто не вспоминает про вчерашнее. С Бырой не сажусь, сажусь за пустую парту.
На перемене иду к "классной".
— Евгения Эдуардовна, я не хочу сидеть с Быркуновым.
— Почему?
— Ну, не хочу.
— Он что, к тебе пристает, мешает учиться?
— Ну… нет.
— А что тогда?
— Ну, не знаю… Не хочу просто.
— Володя, давай попробуем еще одну неделю. Коллектив — великая сила, и я искренне в это верю. Уже есть положительные результаты. По последней контрольной по геометрии ему "три", а до этого все время были "двойки".
Я поворачиваюсь и ухожу.
На геометрии снова сажусь один. Подходит Быра.
— Слушай, Дохлый садись к мне. Это ж твое место.
— Не хочу.
-Ну, что ты как не пацан? Ты что, со своим пацаном разосраться хочешь из-за какой-то сучки? Я, конечно, ебнул тебе, но ты ж сам первый. У меня с ней свои дела, насчет пацана одного. А ты зачем лез? Я думал, ты свой пацан, думал — ты друг будешь, а ты…
— Ладно.
Я пересаживаюсь.
На алгебре — самостоятельная работа, и я решаю за себя и за Быру.
— Молодец, — говорит он. — Свой пацан. Найду тебе бабу, с которой легко добазариться. Будешь уже не "мальчик", не то, что все эти дрочилы. А ты вообще дрочить пробовал?
— Нет.
— Не верю. Все пацаны пробовали. Даже я, пока не начал с бабами.
Прихожу домой — мамы нет. Сажусь в кресло, расстегиваю брюки и дрочу, представляя себе Егоркину.
По самостоятельной мне "четыре", Быре — "три". Я сделал у себя одну ошибку. Лучше бы у него. Или нет?
Егоркина подходит к Быре и дает ему записку.
Быра читает, она ждет.
— Сегодня в семь часов, — говорит он.
Егоркина улыбается и уходит. Я ничего не спрашиваю.
На этой неделе наш класс дежурит по школе. Нас с Бырой ставят в "хорошем" коридоре: там никаких "малых", только девятый и десятый классы. Быра все время рисует в своей тетрадке, положив ее на подоконник. Рисовать он не умеет вообще, и все получается уродливо и непохоже, но самому ему нравится, и я тоже говорю, что классно получилось, если он спрашивает.
Подходят двое десятиклассников — Вова-Таракан и Гриша-Туз.
— Слушай, малый, дай двадцать копеек, — говорит мне Таракан.
— У меня нет.
— Таракан, не лезь к нему, — Быра отрывается от своей тетрадки.
— Ты что-то сказал? Повтори.
— Не лезь к нему.
— Это что, твой друг?
— А если и друг.
— Слушай, Туз, Быра давно уже нарывается. Пора ему по рылу насовать. Как ты?
— Вообще, можно. Нет, давай лучше не так сделаем. Вот, ты говоришь — это твой друг. Если ты ему ебнешь, мы тебя прощаем. А если нет, то вдвоем отработаем. Ну, как?
Быра тупо смотрит на меня.
Таракан хватает меня за пиджак.
— Я этого держу, чтоб не съебался.
— Ну, что? — спрашивает Туз у Быры.
Быра идет ко мне. Я жду, что он ударит как будто сильно, а на самом деле тихонько, а я притворюсь, типа сильно. Я так делал классе в пятом, когда у нас учился Гриб — его потом в спецшколу забрали. Он был самый сильный и мог к любым двоим пацанам подойти и сказать: "Вот ты ебни его, а то я тебя". Все боялись Гриба, и некоторые били по-настоящему, а я нет, чтобы потом, когда случится наоборот, тот, другой, тоже не ударил бы со всей силы.
Быра бьет по-настоящему и прямо в "солнышко". Таракан отпускает мой воротник. Они уходят. Быра сует свою тетрадку в сумку и тоже уходит. Я сижу на корточках, потом приседаю несколько раз, как говорили пацаны, и иду в класс. Сажусь один.
На следующий день — первой марта. Все серо. Тает. Первый урок — история. До звонка минут пять. Подхожу к Быре. Он смотрит на меня. Я улыбаюсь.
— Привет.
— Привет.