Отношения глаза и мысли с ландшафтом бесконечно обширная тема. И для культуры, и для конкретного человека. Начиная с детских впечатлений об окружающем пейзаже, когда раствор родства проникает в кости, и заканчивая созерцанием других берегов. В незнакомых очертаниях чужак инстинктивно пытается найти ключ, формулу иноземной души. Этот эмигрантский подход вполне оправдан, особенно в отношении городов. Архитектура, как скелет всякой цивилизации, действительно многое может сообщить обо всём организме, раскрыть местные смыслы. Понять язык городской среды не так уж и сложно. Построенный на идеях, он поддаётся логике и интуиции. Важно и внимание к метаморфозам, к следам, оставленным природной и человеческой стихией.

Если посмотреть на города современной России, то в них есть три основных хронологических слоя –дореволюционный, советский и современный. У каждого своя летопись, свои интонации и мотивы. Первый уровень, похожий на чучело вымершего зверя, самый загадочный. Это голос лопнувшей, как хрустальный шарик, эпохи, в котором и «рваный пульс, и костный хруст, и заступ». Слушать его лучше всего не у отреставрированных церквей и не у парадных фасадов, а там, куда не дотянулись щупальца благоустройства: на городских задворках, в лабиринтах ломбардных, наполовину расселённых кварталов. Такие районы доживают последние годы, но всё еще встречаются в больших и малых городах. Их речь – дециметровые трещины, отбитые лепные носы, резные, навсегда затворённые, двери и ставни. Это последний резерв XIX столетия, армия инвалидов, составленная из мещанских и купеческих жилищ, доходных домиков, особняков. После революции судьба хранила их и от сноса, и от гримировки в серпимолотовский стиль, что случалось со строениями посолидней. Чаще всего их просто делили на несколько квартир и оставляли один на один с новой эпохой. Сто лет спустя эти старики выражают собой печальную пропорцию между родным для себя благоденствием и коммунальным духом, который годами их пропитывал. Очень хорошо видно, как без настоящего хозяина всё обрастает будочным убранством, результатом дележа и перестройки. Но, не смотря на заброшенность – варварские ремонты, разобранные крылечки, ядовитую краску – вокруг старых домов почти всегда есть кое-что особое ­и даже драгоценное. Это перманентно редкий элемент достоинства. В переплетении нюансов – в кладке кирпича, декоре стен, в резьбе на дверях, считывается не только забытый эстетический стандарт, но и утраченный этический смысл. Через отношение к жилищу реконструируется отношение к миру, не похожее ни на советское, ни на современное. Его нельзя определить исчерпывающе или однозначно, можно только зафиксировать отдельные сущностные точки. В частности, значение в том движении жизни личной веры и самостоятельности. Субстанций, которые легче уничтожить, чем понять их природу. Ясно, что тогда они просто чаще встречались – не как фетиш, а как рядовой факт из частных биографий.

Раздавленная и перекроенная самость сильно выделяет старый фонд из современного серо-пестрого пейзажа. Здесь гуще воздух, больше собак и той всячины, за которую цепляется взгляд. Жилые полуруины излучают апокалипсис ­­­–­ как случившийся, поросший стариной, так и грядущий, который будет той же по содержанию катастрофой. Воодушевлённым, а затем апатичным, погружением в коллективный котлован, где деградирует всякое индивидуальное начало, происходит зафиксированная Платоновым и Кафкой трансмутация воли. Это вытеснение самобытного мышления, собственной эстетики, личного, в полном смысле, свободного времени, должное завершаться превращением в голема, который, по Жижеку, одновременно управляемое животное и абстрактный объект. Человек становится соболем с пушной фермы, достаточно стабильным, чтобы не стать «самогрызом» – зверем, который впивается в себя от ярости или тоски. Большего от него не требуется.

Когда старый квартал остаётся позади, к нам возвращается умиротворённость обычных улиц. В прямоте советской планировки наваждение старых историй постепенно сходит на нет. Ландшафт говорит уже о другом. Пятиэтажки стоят смирно, как на плацу, и смотрят друг другу в затылки. Дальше заборы и трубы, некогда бескрайняя пампа промзоны. Теперь её колонизируют пришельцы-высотки – перерождение барачной идеи, повёрнутой в вертикаль. Неподалёку параллелепипед гипермаркета. Снаружи он серый и неприглядный, напоминает фабричный цех. Зато какое разнообразия скрыто в его бетонном чреве!